Блуждающий огонёк

— Просто я подумала, что ты стал настоящим мужчиной.

— Еще чего!

Он почувствовал, что краснеет. И с удивлением заметил, как Хидэ тоже зарделась у него на глазах. Он почему–то смутился, однако не придал этому значения.

— Поживешь в городе года три и тоже станешь настоящей женщиной, сказал он.

Он продолжал есть каштаны, а когда поднял глаза, увидел, что Хидэ стоит у окна и смотрит на море. Она уже не смеялась. Румянец погас на ее щеках. Профиль ее был печален — никогда прежде он не видел ее такой печальной. У него заныло сердце.

— Что с тобой? Каштанов больше не хочешь?

— Нет, каштанов больше не хочу, — сказала Хидэ, щурясь на море. И, помолчав, прошептала: — В городе, говоришь…

Он понял, что сказал не то, что надо. Жестоко говорить девушке на выданье, обреченной жить в глуши: «Поживешь в городе года три…» Но не мог же он сказать, что она должна похоронить себя в деревне ради безнадежно больной матери.

— Ну ладно, не огорчайся. Скоро и ты переедешь в город. Потерпи немного.

Он думал утешить сестру и не предполагал, что она рассердится, а Хидэ вдруг совершенно неожиданно вспылила:

— Ты хочешь сказать, подожди, мол, пока матушка умрет?

Он вздохнул и промолчал. Они долго молчали.

VI

Под вечер Ресаку повел Хидэ на берег моря, хотел развлечь ее немного. Место было не такое уж примечательное — холодная северная бухта, — однако прогулка сверх ожидания чудесным образом подняла настроение Хидэ. Уже само море было ей в диковинку. Хидэ собирала мелкие ракушки на прибрежном песке, играла с набегавшей волной, рисовала палочкой на мокром песке картинки и иероглифы — словом, забавлялась, как дитя, хотя даже здешние дети старше пяти лет не стали бы развлекаться таким образом.

Глядя на Хидэ, он успокоился, и в то же время чувство жалости к ней усилилось. «Я должен много работать, — подумал он. — Буду прилежно трудиться и заберу тогда мать и сестру в город».

В тот же вечер он отвел Хидэ в баню. В деревне было бы достаточно и раз в два месяца посидеть в бочке с горячей водой, а тут приходилось ходить чаще. Хидэ обещала мыться всего час, однако он прождал ее у бани лишние полчаса.

Наконец Хидэ выбежала из бани, на ходу извиняясь. Увидев ее, Ресаку вытаращил глаза от изумления. Перед ним стояла совсем другая девушка. То ли оттого, что волосы ее были чисто вымыты, или потому, что она раскраснелась после бани, только Хидэ была совсем не похожа на себя.

— Ну вот и красавицей стала, правда? — сказал Ресаку.

Хидэ усмехнулась и показала ему язык. Даже губы ее были теперь очерчены по–другому.

— Моюсь, моюсь, а грязь все не слезает. Вот потеха!

У них в деревне вместо «Вот стыд–то!» говорили: «Вот потеха!» Знакомое словечко напомнило Ресаку родной деревенский вечер.

Возвратившись в каморку, Ресаку молча расстелил свой единственный матрас.

— Подушку возьмешь себе, — сказал он сестре. Хидэ промолчала, увидев одну постель, только заметила:

— А как же ты без подушки? Он засмеялся:

— Ладно уж. Пусть хоть подушка у тебя будет настоящая. Из деревни привез. Набита гречишными обсевками!

По правде говоря, хозяйка предложила ему постель для Хидэ, но он отказался: чего там, на одной уместимся. Он стеснялся обременять хозяев присутствием своей сестры. Подумал: хватит и одной постели. В деревне они спали с сестрой на одном матрасе. Так повелось с детства, и он к этому привык.

Однако в тот вечер, увидев Хидэ в рубашке и трусах, он невольно отвел глаза. Хидэ как–то незаметно для него выросла в настоящую девушку: налилась грудь, оформились бедра, стали упругими икры. Они лежали на спине рядом, и им было неловко касаться друг друга. Ресаку чувствовал себя не совсем в своей тарелке. И, засмеявшись, спросил:

— Ну как, не свалишься с матраса?

— Нет, а ты?

— Не беспокойся…

От свежевымытого тела Хидэ исходил незнакомый сладковатый запах, щекочущий ноздри. Он старался не задевать ее, но невольно касался и чувствовал, что кожа ее была горячей, гладкой и нежной.

— Пожалуй, вот так лучше будет, удобнее, — пробормотал он себе под нос, повернулся к ней спиной и вздохнул. Они помолчали.

— А ты не хотел бы жениться, братец? — спросила Хидэ. Голос был смеющийся, но даже на шутливый вопрос Хидэ отвечать не хотелось.

— Когда–нибудь женюсь, — сказал он.

— Когда же?

— Не знаю. Не скоро, видно, раз не знаю. Я ведь еще ученик. Пока об этом не задумывался.

Хидэ молчала. Не потому, что ей нечего было сказать. Просто она не могла открыть брату то, о чем кричала ее душа.

— А к тебе многие, наверно, сватаются, — заметил он в свою очередь просто так, без всякого умысла. Хидэ помолчала, потом сказала:

— Все больше мужчины за сорок.