Блуждание во снах

Какое там – по порядку! Я чуть с ума не сошел, узнав о кончине моего дяди. Он ведь и был единственной душой ро́дной после смерти батюшки. А тут такие новости, будто обухом по голове, слезы закипают, глаза света белого не видят. Сижу весь в смятении, а незнакомец ручонку махонькую, да короткопалую мне на колено положил, глаза потупил, перекрестился и вздохнул тяжко – будто горю моему сочувствует от души. И только тут я сумел разглядеть внешность того господина. И до сих пор вспоминаю, что каждый раз он по-разному выглядел… А в тот раз, при первом знакомстве, он поглазился мне обычным мелким стряпчим, чинушей низкого пошиба. И сюртучок-то на нем поношенный, на груди коробом дыбился, и брючишки мятые, из сукна дешевого, и штиблеты стоптанные, словно тысячу дорог ножки короткие протопали. А с лица был он бледен, губы тонкие, глазки мелкие, выцветшие – даже цвета не запомнил. Нос туфелькой, черт знает, какой формы – то ли короткий, то ли длинный, не разберешь толком. Голова, словно кочан капусты, да плешивая вся… Крапивное семя. Наружности мерзкой господин тот оказался. Я отчего так подробно рассказываю про него, потом уразумеете. Ибо, он и виноват во всей мерзости, что со мной приключилась. Но не стану вперед забегать.

И снова ручонка мелкая мне на колено легла, я дернулся. А он папочку картонную открыл и бумагу какую-то вынимает. Пред глазами почерк знакомый мелькнул. По буковам круглым я тот почерк из тысячи узнаю. Это была рука дядюшки моего – Пантелеймона Захаровича.

– Макар Тимофеевич, для начала, я хотел бы представиться. Меня зовут Гришкин Лука Никанорович. Я судебный исполнитель, назначенный нотариусом по завещанию вашего покойного дядюшки.

– Вы мне толком-то скажите, что с дядей моим стряслось?

– Ах ты, батюшки, а вы чай и не знаете? Неужто не слыхали? Ну, хорошо-с. Дядюшка ваш, Пантелеймон Захарович Булкин, умер от ножевых ранений, кои были нанесены злодеями, что его обоз с товаром ограбили. Ехал ваш дядюшка торговать в Москву по дороге из Рязани, и такое несчастье с ним приключилось… По делу о разбойничьем нападении на него и друга его, купца Мартына Иванова, прошло следствие, но, увы, душегубы до сих пор не найдены. Было подозрение на беглых крепостных князя Михайловского, что уже два года по лесам рязанским скитались, думали и на олончан бродяжьих, но явных улик сыщики так и не сыскали, да и разбойники те с места насиженного снялись и уехали в неизвестном направлении. Двух беглых с завода все-таки поймали, допрос учинили, ноздри вырвали, клеймили, но правды так и не дознались. Они только мычали в ответ. Ни вещей, ни денег дядюшки вашего при них не оказалось. Грешили и на татарина одного бедового, дебошира и воришку Мустафу, по кличке Беспалый. Дескать, видел кто-то в его доме два отреза шерстяной ткани, выделки нижегородской. Но и тот – в означенное время у околоточного за дебош пьяный сидел. – Гришкин вздохнул уныло, шмыгнул носом для порядку и продолжил: – к счастью для вас, Пантелеймон Захарович аккурат за месяц до оного происшествия, успел составить завещаньеце, будто предчувствовал сердешный погибель свою скорую.

– Вон оно что, – выдохнул я.

И такая жалость меня взяла, как вспомнил я родственника своего, что не смог сдержаться – слезы так и хлынули потоком из глаз. Я же плоть от плоти его, кость от кости. А судебный исполнитель Гришкин пуще прежнего принялся утешать меня.

– Не стоит так горевать, Макар Тимофеевич. Оно, конечно, родство – дело святое, однако же, дядюшку вашего уже не вернуть, а вам меж тем о делах надобно-с подумать, в права собственности вступить, деньги в банке принять. Почти, без малого, четыре миллиона ассигнациями, векселя казначейские, пай в купеческом банке, хозяйство, фабрику суконную, фабрику ситценабивную и шелковую, три текстильных магазина, галантерейный магазин, две маслобойни, склады с товаром, три парохода, солеварню близ Астрахани, три дома каменных, конюшню с рысаками, я еще не все, кажись, назвал.

– Чего, чего? – я будто поперхнулся, и слезы вмиг высохли. – Какие еще миллионы? Какие пароходы? Какие рысаки? Вы что-то путаете. Не было у моего дядюшки отродясь такого богатства. Три лавки суконные были в торговых рядах на Ильинке, да мастерская по пошиву одежи рабочей, да склад с тканями, дом под Рязанью. Скотина, правда, была кой какая, три лошади. Но что бы рысаки… Какие еще рысаки?

Мне даже полегчало немного. Ну, думаю, ошибаешься ты, крыса канцелярская. Может и помер чей дядюшка миллионщик, однако же, не мой. Я аж рассмеялся от радости, словно дурачок.

– Нет, братец, иди-ка ты подобру-поздорову, покамест не огрел я тебя от избытка чувств. Путаешь ты меня с кем-то… Чай, фамилию убитого купца перепутал, суматошная твоя душонка. Ходишь, людей без толку волнуешь, – уж я и встал, да выйти захотел, будто разговор-то окончен.

– Присядьте, Макар Тимофеевич. Никаких ошибок нет, – возразил этот Гришкин голосом решительным. Сказал, как отрезал. – Посмотрите завещание и убедитесь, что ваш дядюшка самолично эту бумагу выправил.