Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Идет по дороге волк, смотрит, на остановке сидит заяц, весь такой довольный. «Ты чо такой?» — «Да я кондуктора обманул». — «Это как?» — «Билет взял, а сам не поехал».

В обоих случаях за слушателем предполагается «нормальная» для стайного уровня ситуативного кодирования система установок и стандартных поведенческих реакций, по отношению к которым поступки зайца выглядят как заведомо глупые. Если есть возможность вступить в ни к чему не обязывающий половой контакт, то эта мотивация должна быть куда важнее, чем материальная выгода; если есть возможность сэкономить на проезде, обманув госслужащего, то эту возможность нельзя не использовать (во втором случае в роли дополнительного смыслового модификатора вступает стандартное именование «зайцем» безбилетного пассажира).

Позднесоветский анекдот зачастую переворачивает логику ситуации, играя на обманутых зрительских ожиданиях. Вот пример сюжета из другой серии, с исходным сценарием, аналогичным анекдоту про лису, зайца и телевизор: Идет по лесу Волк, смотрит — под деревом лежит голая Красная Шапочка. «Ты чего тут разлеглась такая?» — «Делай со мной, что хочешь». — «Ну, ясно», — сказал волк (исполнитель пожимает плечами), сломал ей ногу и ушел. При всем внешнем сходстве, разница здесь очевидна. Волк в пуанте выглядит не дураком, а самодостаточным индивидом, который может позволить себе не вестись на примитивные эротические провокации. В роли неудачника выступает Красная Шапочка, причем заранее поданная зрителю в своей сугубо анекдотической, «крутой» ипостаси. Акцент на агрессивном поведении в пуанте — также стандартный для позднесоветского анекдота ход, позволяющий педалировать стайные кодировки, «перебив» тем самым ожидаемый зрителем эффект в рамках того же кода. Вот анекдот про зайца, также позднесоветский (мне он знаком с конца восьмидесятых):

Идет по берегу моря заяц-садист. Решил искупаться. Ну, выходит он из воды, смотрит — а в трусах Золотая Рыбка запуталась. «Отпусти, — говорит, — меня, я исполню любое твое желание». — «Да без проблем (исполнитель пожимает плечами и изображает небрежный бросок от себя и в сторону), мучайся неделю, а потом сдохни, тварь!»

Поданный в самом начале сигнал («заяц-садист») должен привлечь внимание зрителя к тому, что следующий далее сюжет будет связан с искажением привычной анекдотической традиции, в которой соответствующей характеристики у этого персонажа не было. Вспышка агрессии в пуанте, с одной стороны, подтверждает ожидания зрителя, а с другой, делает это неожиданно резким образом, провоцируя смеховой эффект. Что выводит нас на отдельную тему — на связь позднесоветской анекдотической традиции с таким крайне популярным фольклорным жанром, как детские «садистские стишки». Собственно, этот жанр имеет авторское происхождение, «оттолкнувшись» в свое время от текстов Олега Григорьева и Игоря Мальского. Вот короткое стихотворение Григорьева, очень похожее на прототип приведенного анекдота:

Девочка красивая
в кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
а я лишь пнул ногой[72].

Поздний анекдот активно пользуется и другими приемами деконструкции исходной традиции:

Встречаются в лесу зайчик и белочка. «Ты мне нравишься!» — «И ты мне!» — «Давай жить вместе?» — «Давай!» Вот живут они год, другой, третий, а детей все нет. Идут к сове. «Сова, вот мы любим друг друга и живем вместе уже три года. А детей у нас нет. Почему? Может быть, потому, что мы принадлежим к разным биологическим видам?» (Рассказчик устало качает головой): «Нет. Это потому, что вы оба мальчики».

В традиционном советском анекдоте гендер — совершенно неотъемлемая часть того комплекса смыслов, который сцеплен с каждым устойчивым персонажем.