Бобо в раю. Откуда берется новая элита

Богема, может, и стремится к духовному величию, продолжали неоконсерваторы, однако приходит зачастую лишь к оппортунистическому нигилизму и потворству собственным прихотям. Неоконсерваторы осмеивали неугомонное бунтарство контркультуры. Их оскорблял снобизм новых левых, их презрение к среднему американцу. Отрицание обычаев и авторитетов приводит не к освобождению, но к саморазрушению. Романтически настроенные искатели развенчали обывательскую мораль, однако их антиномианизм подрывает и мораль, и механизмы общественного сдерживания. Основной движущей силой становятся самодовольство и самомнение. И вот уже отцы уходят из семей, потому что союз двух родителей уже ни для кого не является святым. Дети, воспитанные в отсутствие ясных моральных ориентиров, скатываются до преступности и наркомании. Популярная культура становится еще более вульгарной. Люди приучаются видеть себя жертвами общества и в таком качестве уже не несут за себя никакой ответственности.

Неоконсерватор Гертруда Химмельфарб отмечала, что в период между 1860 и 1970 годами, то есть на протяжении индустриального века со всеми его ужасами, процент разводов в Британии и Америке сохранялся на прежнем уровне. Зато, начиная с 1970 года, когда богемность стала массовым явлением, а буржуазная культура оказалась в загоне, уровень разводов подскочил до небес, значительно вырос процент детей, рожденных вне брака, как и уровень преступности, наркомания и прочие социальные недуги. Разрушение буржуазных ценностей стало социальной катастрофой, утверждали неоконсерваторы, считая своей задачей восстановление престижа и влияния этих ценностей.

Мечты о примирении

Необходимо отметить, что мечта об улаживании конфликта между богемой и буржуазией сохранялась даже в моменты его максимальной эскалации. В своей книге «Взросление Америки» 1915 года Ван Вин Брукс сетовал на социальное разделение между «машинерией самосохранения и тайной жизни». «У нас в Америке, – писал Брукс, – два общества – образованное и деловое, теоретики и практики, публика, читающая Метерлинка, и другая – аккумулирующая средства: в первой больше женского начала, во второй – мужского». Брукс хотел привести эти два менталитета к «компромиссу, выгодному для всех», «совместить идеи и вещи», сделать так, чтобы доброта и наживание добра стали совместимы. И хотя некоторые мыслители и писатели стремились к примирению, мир, по крайней мере в ходе индустриального века, был к ним не готов. А вот в информационный век орбиты идей и предпринимательства начали сближаться, и началось долгожданное примирение буржуазии и богемы.

Возьмем небольшие города, населенные верхушкой среднего класса, к примеру Уэйн в Пенсильвании. В таком городе, безусловно, есть своя доля буржуазности. В конце концов, это благополучный пригород. Такие традиционные буржуазные ценности, как религия и семья, пользуются здесь очевидным почтением. Однако новые жители Уэйна усвоили богемный стиль со всеми его эспрессо, цельнозерновыми крупами и свободными манерами. В книге 1954 года «Законодатели вкуса» Рассел Лайнз писал о Густаве Стикли: «Сегодня его имя и работы практически забыты». Однако сегодня в Уэйне и подобных городках вы не пройдете и десяти метров, чтобы не наткнуться на мебель, вдохновленную идеями этого ремесленника-антиматериалиста.

На самом деле довольно интересно наблюдать, как потребители из образованного класса перелицовывают старые фасоны салонного общества на новый лад. Салонные заседатели любили, чтоб все было полированное да гладкое, мы же, представители сегодняшнего образованного сословия, хотим, чтоб все было фактурным и шероховатым. Они прятали перекрытия и балки, мы их открываем. Они штукатурили и красили свои камины, мы восхищаемся сложенными из крупных камней очагами. Они обожали наборный паркет, нам нравятся простые широкие доски. Они предпочитали мрамор, мы – сланцевые плиты. Они развешивали по дому репродукции высокого искусства, нам больше нравятся оригинальные предметы ручной работы. Их мебель была обита шелком, у нас на диван наброшен колумбийский коврик грубой работы из шерсти давно почившего ослика.