Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Такой же точно приём был применён по отношению к «Раковому корпусу». Ещё в сентябре 1967 я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности, что «Корпус» появится за границей из-за его широкой циркуляции у нас. Я торопил дать разрешение печатать его у нас, в «Новом мире». Но Секретариат – ждал. Когда весной 1968 стали появляться признаки, что вот-вот его напечатают на Западе, я обратился с письмами: в «Литературную газету», в «Монд» и в «Унита», где запрещал печатать «Раковый корпус» и лишал всяких прав западных издателей. И что же? Письмо в «Монд», посланное по почте заказным, не было пропущено. Письмо в «Унита», посланное с известным публицистом-коммунистом Витторио Страда, было отобрано у него на таможне – и мне пришлось горячо убеждать таможенников, что в интересах нашей литературы необходимо, чтоб это письмо появилось в «Унита». Через несколько дней после этого разговора, уже в начале июня, оно таки появилось в «Унита» – а «Литературная газета» всё выжидала! Чего она ждала? Почему она скрывала моё письмо в течение девяти недель – от 21 апреля до 26 июня? Она ждала, чтобы «Раковый корпус» появился на Западе! И когда в июне он появился в ужасном русском издании Мондадори – только тогда «Литгазета» напечатала мой протест, окружив его своей многословной статьёй без подписи, где я обвинялся, что недостаточно энергично протестую против напечатания «Корпуса», недостаточно резко. А зачем же «Литгазета» держала протест девять недель? Расчёт ясен: пусть «Корпус» появится на Западе, и тогда можно будет его проклясть и не допустить до советского читателя. А ведь напечатанный вовремя, протест мог остановить публикацию «Корпуса» на Западе. Вот, например, два американских издательства, «Даттон» и «Прегер», когда только слухи дошли до них, что я протестую против напечатания «Корпуса», в мае 1968, отказались от своего намерения печатать книгу. А что было бы, если б «Литгазета» напечатала мой протест тотчас?

Председательствующий Баранов: Ваше время истекло, десять минут.

Солженицын: Какой может быть тут регламент? Это вопрос жизни.

Баранов: Но мы не можем вам больше дать, регламент.

Солженицын настаивает. Голоса – разные.

Баранов: Сколько вам ещё надо?

Солженицын: Мне много надо сказать. Но по крайней мере дайте ещё десять минут.

Матушкин: Дать ему три минуты.

Посовещавшись, дают ещё десять.

Солженицын (ещё убыстряя и без того быструю речь): Я обращался в Министерство связи, прося прекратить почтовый разбой в отношении моей переписки – недоставку или задержку писем, телеграмм, бандеролей, особенно зарубежных, например, когда я отвечал на поздравления к моему пятидесятилетию. Но что говорить, если Секретариат СП СССР сам поддерживает этот почтовый разбой? Ведь Секретариат не переслал мне ни одного письма, ни одной телеграммы из той кипы, которую получил на моё имя к моему пятидесятилетию. Так и держит беззвучно.

Переписка моя вся перлюстрируется, но мало того: результаты этой незаконной почтовой цензуры используются с циничной открытостью. Так, секретарь фрунзенского райкома партии г. Москвы вызвал руководителя Института Русского Языка Академии Наук и запретил запись моего голоса на магнитофон в этом институте – узнал же он об этом из цензурного почтового извлечения, поданного ему.

Теперь об обвинении в так называемом «очернении действительности». Скажите: когда и где, в какой теории познания отражение предмета считается важней самого предмета? Разве что в фантомных философиях, но не в материалистической же диалектике. Получается так: не важно, что мы делаем, а важно, что об этом скажут. И чтобы ничего худого не говорили – будем обо всём происходящем молчать, молчать. Но это – не выход. Не тогда надо мерзостей стыдиться, когда о них говорят, а когда делают. Сказал поэт Некрасов:

Кто живёт без печали и гнева,
Тот не любит отчизну свою.

А тот, кто всё время радостно-лазурен, тот, напротив, к своей родине равнодушен.

Тут говорят о маятнике. Да, конечно, огромное качание маятника, но не со мной только одним, а во всей нашей жизни: хотят закрыть, забыть сталинские преступления, не вспоминать о них. «А надо ли вспоминать прошлое?» – спросил Льва Толстого его биограф Бирюков. И Толстой ответил, цитирую по бирюковской «Биографии Л. Н. Толстого», том 3–4, стр. 48 (читает поспешно):

«Если у меня была лихая болезнь и я излечился и стал чистым от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё так же и ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. А мы больны и всё так же больны. Болезнь изменила форму, но болезнь всё та же, только её иначе зовут… Болезнь, которою мы больны, есть убийство людей… Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо – и наше новое теперешнее насилие откроется».