Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Тогда-то против меня начали (и посегодня не кончили) клевету с закрытых трибун. Этого тоже западному человеку почти и представить нельзя. Существует по всей стране устоявшаяся сеть партийного и общественного просвещения и лекционная сеть. Нет такого учреждения или воинской части, районного центра или совхоза, где бы по определённому расписанию не выступали лекторы и пропагандисты, и все они, во всех местах, в одно и то же время говорят одно и то же, полученное по инструкциям из одного центра. Бывают и некоторые варианты – столичные, областные, армейские, академические. Благодаря тому, что допускаются только свои сотрудники или живущие в данном районе, такие лекции фактически носят закрытый характер или прямо закрытый. Иногда так и командуют, даже научным работникам: уберите записные книжки и авторучки. В эту сеть можно заложить любую информацию, любой лозунг. С 1966 года дали команду говорить обо мне: сперва, что я сидел при Сталине за дело, что я реабилитирован неверно, что произведения мои преступны. Причём сами лекторы сроду не читали тех произведений, потому что власти боялись дать и им, но им велено было так говорить.

Система, замысел в том, что читают только своим сотрудникам. Снаружи – тишь и благодать, никакой травли, а по стране разливается клевета, и неотразимая: не поедешь возражать во все города, не пустят в закрытые аудитории, лекторов этих тысячи, все неуловимые, а клевета завладевает умами.

(Как это становится известно.)

А – эпоха новая, эпоха другая. И из провинции и по Москве очень много ко мне стекается. Время такое, что на всех этих лекциях, даже самых закрытых, везде сидят мои доброжелатели и потом разными путями мне передают: такого-то числа в такой-то аудитории лектор по фамилии такой-то говорил о вас такую-то ложь и гадость. Самое яркое я записываю.

(Почему слушатели не возражают тут же, если видят искажение.)

О, это у нас невозможно и сегодня. Встать и возразить партийному пропагандисту никто не смеет, завтра прощайся с работой, а то и со свободой. Бывали и такие случаи, что по мне, как по лакмусу, проводили проверку лояльности при отборе в аспирантуру или на льготную должность: «Читали Солженицына? Как к нему относитесь?» – и от ответа зависит судьба претендента.

Говорят на этих лекциях много и пустяков. Одно время перемалывали мою семейную историю, нисколько не зная сути её, а – на самом кухонном уровне. Представьте, какая у нас занятость и за что платят зарплату, если не бабы базарные, но штатные пропагандисты в сети просвещения обсуждают с трибун чью-то женитьбу, рождение и крещение сына. Одно время очень охотно обыгрывали моё отчество «Исаевич». Говорили, так вроде небрежно: «Между прочим, его настоящая фамилия Солженицер или Солженицкер, но это конечно в нашей стране не имеет значения».

А по-серьёзному была взята установка, к чему легко склоняется ухо слушателей: изменник родине. У нас вообще для травли приняты никогда не аргументы, но самые примитивные ярлыки, грубейшие клички, наиболее простые, чтобы вызвать, как говорится, «ярость масс». В 20-е годы это был «контрреволюционер», в 30-е – «враг народа», с 40-х – «изменник родине». Ах, как листали мои военные документы, как искали, не был ли я хоть два денёчка в плену, как Иван Денисович, – вот была бы находка! Но, впрочем, с закрытых трибун можно плести доверчивой публике любую ложь. И понесли – годами, годами, по всем близким и отдалённым аудиториям, по всей стране: Солженицын добровольно сдался немцам в плен! Нет, целую батарею сдал! После этого служил у оккупантов полицаем! Нет, был власовцем! Нет, прямо служил в гестапо!.. Снаружи – тихо, никакой травли, а под коркой – уже опухоль клеветы. Как-то проводил «Новый мир» читательскую конференцию в Новосибирске – прислали Твардовскому записку: «Как вы могли допустить, что в Вашем журнале печатался сотрудник гестапо?» Таким образом, общественное мнение по всей стране было вполне подготовлено к любой расправе надо мной. А всё-таки – эпоха не та, и раздавить без гласности… Пришлось публично признаться, что я был боевой офицер, что моя боевая служба безупречна. Туман повисел-повисел без дождя и стал рассеиваться.

Тогда началась новая кампания обвинений, что я сам передал «Раковый корпус» на Запад. С закрытых трибун чего только не врали: как на границе (неизвестно где) задержали знакомого моего знакомого (имён – никаких), а у него в чемодане двойное дно, а там-то – мои произведения (названий никаких). И эту дребедень серьёзно внушали всей провинции, и люди ужасались, какой я злодей, опять-таки изменник родине. – Потом с исключением из Союза писателей открыто мне намекали, чтоб я убирался из страны, – под ту же «измену родине» подводя. Потом – вокруг Нобелевской премии. Со всех трибун заладили: «Нобелевская премия – иудина плата за предательство своей родины».

(Но ведь «Август Четырнадцатого» передал за границу сам – и это действие не инкриминируют.)