Боевой девятнадцатый

Будто сквозь чуткий и настороженный сон слышал Устин слова матери. Поверить в то, что Ерка безногий, братья Карасевы убиты, пастух Митроха безумный, было трудно. Устин представил себе друга юности Митяя Пашкова. О нем он не спрашивал… Да. Митяя нет… Последний путь, мгновенный и страшный, проделал он с Устином в 1916 году под Молодежно.

Эскадрон перед атакой стоял в укрытии, ожидая команды. Помнит Устин, как в сердце шевельнулся холодок, помнит, как седоусый вахмистр, сощурив глаза, повернулся к эскадрону и сипло крикнул: «За мной! В атаку! Марш-ма-арш!.. И рванулись они с Митяем, словно стрелы, выпущенные из лука, обменявшись прощальными взглядами. Вихревой ветер свистел навстречу, барабаном гудела бежавшая под ним земля. Эскадрон шел развернутым строем. Лошадь вынесла Митяя вперед и влево. И, что было силы, крикнул тогда Устин: «Ми-и-тяй!..» С диким гиком и воем сошлись в смертельной схватке эскадрон конногвардейцев и отряд немецких «гусаров смерти». В какое-то мгновение увидел Устин, как на всем скаку под копыта немецкой лошади рухнул его друг Митяй… Кровавый туман застилал глаза. В ярости сгорало Устиново сердце. И уж не помня себя, пришпорил Устин коня и понесся очертя голову. По полю мчались лошади, потерявшие всадников. Опамятовался Устин, когда увидел, что оторвался от своих, повернул, да поздно.

Его со всех сторон окружили гусары и что-то злобно выкрикивали. Были они в черных меховых шапках с эмблемами из белых черепов и двух скрещенных костей. Грозя саблями, гусары велели Устину слезать с коня. И пропал солдат Хрущев до конца войны.

Долго думал Устин. Долго еще говорила старуха о живых и мертвых, о невзгодах и бедах, что принесла война, и что слез не хватает омыть людское горе, — так оно велико.

Устину вспомнился старинный обычай на Кубани. Перед боевым походом каждый казак, покидая станицу, насыпал по шапке земли на старый курган. Оставшиеся в живых, вернувшись домой, насыпали по шапке земли на второй курган. И чем дольше были походы и кровопролитнее битвы, тем быстрее рос первый курган и совсем сиротливо выглядел другой. И стоят у станиц седые курганы в степном безмолвии — немые свидетели жестоких походов…

Но никогда так не пустели деревни, села и города, никогда не терпели таких потерь в людях, как в эту войну. Словно огненный смерч пронесся над цветущей землей, вырвал с корнями и разметал могучие дубы, смял и обуглил зеленые рощи, испепелил плодоносящие сады, высушил и засыпал родники.

…Солнце покинуло двор и перебралось за крышу. Окна покрылись изморозью.

От истопленной печи веет теплом, на столе дымится картофель, на белом рушнике нарезан хлеб, стоит миска с капустой и огурцами.

— Устюш, поешь, сынок, да ложись на печь… намаялся, поди, с дороги.

Устин вскочил, потянулся и смеясь заметил:

— А я, кажись, задремал. Ну давай, мать, будем есть.

Он взял хлеб, отломил кусок, и пристально взглянув на мать, спросил осторожно:

— Ну… а Наташа как… жива ли?

— Да кабыть я тебе уже сказывала, Устюша. Живет, дай бог ей здоровья, не худо. Летось…

— А Пашкова?.. — перебил Устин, волнуясь и желая отодвинуть последующие сообщения о Наташе.

— Это ж какая Пашкова?

— Да мать Митяя, дружка моего.

— И про него я тебе давеча сказывала, Устюша.

— Про кого? — удивился Устин.

— Да про него ж, про Митяя. Мать его померла, а он летось вернулся живой и здоровый.

— Ты погоди, погоди, мать, — зашептал Устин, схватив старуху за руки, — ты что-то путаешь. Я тебе про Митяеву матерю… Митяй-то Пашков убитый!..

— Господи!.. Да ты что, Устюша, — махнула старуха рукой, — живой он, аль я Митяя не знаю, Пашкова, сына Афиногена Тимофеевича?..

— Ну-у, мать, — Устин развел руками, — ты такое говоришь, что мне не верится. Да ты знаешь, мать… — и он рассказал ей о той страшной битве, в которой погиб Митяй.

— Знать, судьба вам с Митяем другая, — заключила старуха.

— Скажи ж ты!.. Вот ведь как обернулось. Судьба… да-а, видно, так. А где он? Мне поглядеть бы на него своими глазами. Ты позови его, мать. Какой он теперь с лица? Поди, и не признаем друг друга.

— Признаете, не век прожито… А вот ранение-то у него было большое. Это, стало быть, когда палашом его вдарили. Наташа сказывает…

«А при чем тут Наташа!» — подумал Устин, и вдруг догадка острым ножом полоснула по сердцу. Упавшим голосом спросил:

— А мне и невдомек… Так Наташа что ж, Митяева жена?..

— Ну да. Я давеча про нее и про Митяя тебе будто сказывала. Летось он пришел, а после покрова они обвенчались.

— Та-ак, — с горечью вздохнул Устин и нервно забарабанил по столу пальцами.

Наступило тягостное молчание. Старуха оделась, нерешительно остановилась у двери. Она понимала, кем была для сына Наташа, и не знала, утешать ей Устина или оставить его наедине с думами.

— Ты, мать, ступай, — проговорил Устин, расстегивая и застегивая воротник рубашки. Потом грустно добавил: — Наташа пусть зайдет… если захочет. Ее-то я не видел бог весть сколько.

Старуха ничего не ответила, запахнула серенький армячок и торопливо вышла на улицу.