Боевой шлюп «Арго»

– Хорошо, не в Атлиле. Отправляйтесь на Внутренние планеты. На периферию. Там же рай. Там вы станете нормальным человеком. Даже лучше. Вас могут взять в космофлот. Наконец, вы сможете просто жить, не видя этого убожества. Что вы делаете в нашей чертовой пустыне? Варанов сторожите?

– Витценгерштейн, зачем вам пас? – проникновенно спрашиваю я. Смачиваю платок водой, протираю лоб. Вода стекает тонкой струйкой на пол кабины и почти мгновенно испаряется.

Крокодилопастый за штурвалом начинает нервничать.

– Зачем вам пас? Этот недоумок, – я киваю на нашего молчаливого товарища, – надеется разбогатеть и стать принцем Очарование. Но вы-то ведь не настолько тупы, чтобы верить в подобную чушь? Так зачем вам таскаться с нами по пустыне? Вы же скоро умрете, Герберт. На том свете походите и на одной ноге.

Витценгерштейн опускает глаза, снимает очки, медленно протирает стекла. Ему нечего сказать. Возможно, он не прочь меня ударить, но вместо этого протирает стекла очков.

«Ну же, – думаю, – ударь».

– Иногда, – произносит он наконец, – мне кажется, что вы – не меньшее уродство, чем я или Бенедикт. Просто у вас это где-то внутри. Бенедикт, остановите, пожалуйста.

Крокодилопастый мотает башкой.

– Мне надо. Остановите, Бенедикт.

Витценгерштейн даже помочиться с борта не может. Ему для этих целей нужно уединение. Не важно, что в плоской как блин пустыне уединиться можно разве что под песком.

Витценгерштейн неловко спускается, ковыляет на своем протезе, гордо развернувшись ко мне задом. Правильно. Можно мне и зад показать как последний аргумент.

Я закрываю глаза.

Я был моложе на два или три года. Я и сейчас не стар. С моими генами… Да, с моими генами я еще долго протяну.

Был вечер, когда я привел в поселок белую верблюдицу. Не в поселок даже – в стойбище. Шаман в тот год кочевал с семьей. Детишки вы´сыпали на улицу, пальцами на меня показывали, пускали слюни. Ну ясно. Белых верблюдов в этой пустыне уже с полвека не видели. Их разводят на Терре, и даже там они стоят бешеных денег.

Верблюдица пахла приятно. Чем-то вроде сушеных фруктов – изюма, кишмиша. Я даже удивился поначалу. Потом подумал, что, если уж вести селекцию, можно позаботиться и о запахе.

Я привел ее к шатру шамана. Верблюдица согнула мосластые колени и мягко опустилась в пыль. Это была хорошо воспитанная верблюдица.

А вечером был праздник. Тогда я, кажется, впервые попробовал нард. Чистый нард, не ту дрянь, которой торгуют на Внутренних мирах.

Шаман шаманствовал, плясал, обрядившись в шкуру и перья, его огромная тень металась по лицам и падала в костер. Били бубны. Еще что-то трещало. Из темноты пялились глаза, и должно было быть жутко, но было – никак. Я лежал на кошме. Возможно, сделанной из шкуры той, первой верблюдицы. В одной руке была чашка, в ней плавали нард и ворсинки. В чашку валились комары. Я глотал нард вперемешку с верблюжьим волосом и комарами, и надо мной вращалось небо. Бум-бум. Что-то там назревало. В шатре пахло сухими фруктами, и груда тряпья на полу оказалась старухой, поспешно куда-то порскнувшей. Что же было у меня во второй руке? Каждый раз, когда я пытаюсь вспомнить, накатывает темнота. Тишина. Тяжесть. Забвение.

Эта меренга была быстра. Но в быстроте своей слишком несдержанна. Витценгерштейн заметил ее раньше, чем та успела впиться ему в череп жвалами. Если в отношении Крокодилопастого порой возникает сомнение – сожрать его хочет меренга или, напротив, считает подходящим партнером для любовных заигрываний, – с Витценгерштейном разговор у твари был короток. Инженер скачками мчался от меренги на своем протезе, та поспешала за ним. Я залюбовался. Слишком сильный контраст – красивое, мерное скольжение меренги и уродливые прыжки старика. Неизбежно тварь должна была настигнуть Витценгерштейна, если бы Крокодилопастый не схватил ружье и не разнес ей череп.

Я протянул старику руку, когда он взбирался обратно в кабину. Витценгерштейн на меня и не взглянул. Залез и уселся под козырек. Крокодилопастый дал ему фляжку. Витценгерштейн пил долго и жадно. Я не стал дожидаться, пока он напьется. Спрыгнул на песок и пошел проверять, целы ли у твари жвалы.

Снова ночь, и снова звезды близки. В такие ночи замерзает смазка в моторе. Шууу – свистит ветер. Шууу.

Я могу пить чистый пас. Конечно, эффект не тот, что от нарда, но сейчас мне было плевать. Шуу.

«Ты слишком совершенен, – говорила мне Анна. – Такие, как ты, не должны рождаться. Из-за тебя я чувствую себя неполноценной. Уродливой. Мерзкой. Маленькой и жалкой, как букашка. Но дело не в этом. Все мы тут жалкие, маленькие и мерзкие. Но мы – люди. А ты, Алекс…»

Да. Поглядела бы она на меня сейчас.

Пас тек по губам, по рубашке, маслянистой черной лужей стоял в глотке. Поднеси ко мне сейчас спичку – я вспыхнул бы, как факел. Пас был тягуч, и фляжка, еще днем опустошенная мною, заполнялась медленно.