Боевые животные

— Думаю, причина тому — большое уважение к этой детали. А мы ее — поедаем.

— Они вкуснее почек, — мечтательно заметил краснолицый тренер. Краснолицый не от чего-нибудь плохого, а от вечного пребывания на солнце и ветру. — Слушай, Анна, ты ведь мне в одном деле помочь можешь! У тебя нет знакомого художника?

— Найдется. А на какой предмет, Федор Сергеевич?

— От бабки, понимаешь, наследство получил. Червонцы золотые. Хочу чеканку сделать: коня с крыльями. Так надо, чтобы мне рисунок подходящий сделали.

— А чеканить кто станет?

— Сам.

— Из чистого золота?

— Из него. На стену повешу, любоваться буду.

— А сумеете?

— Интересное дело: подкову выковать — так Федор Сергеевич. А как коня из золота — так кто-нибудь другой?

— Я узнаю.

— У меня есть скульптор знакомый, — сказал тренер, — тот, что Софиста лепил, — Федор Сергеевич похлопал ласково по зеленому холмику. — Я коня в мастерскую приводил. Держу его, понимаешь, а он как соображает, что его лепят: то одну позу примет, то другую — и замрет. Живая статуя, да и только. Потом вдруг начал беспокоиться, храпеть, — тренер уселся поудобнее, оперся локтем о холмик. — Думаю, что такое? Ногами топочет, приплясывает. Потом ржать начал — тихонько, с придыханием. Скульптор даже струхнул малость. Тут дверь открывается и входит его хозяин, — Федор Сергеевич опять похлопал по холмику. — Он его, понимаешь, издали учуял: вот умная животина.

— Вот ты бы к этому скульптору и обратился, — сказал усатый. — Что ему, трудно нарисовать?

— Это знаменитый скульптор. Мне бы кого попроще.

— Ну, а что сам-то? Зачем он, Федор Сергеевич, к скульптору приехал? — спросил молодой.

— Сказал, что взглянуть, как работа идет, подсказать что-нибудь по профессиональной кавалерийской части. Но, думаю, чтобы посмотреть, как коня устроили, удобно ли. Ведь не на один день его к скульптору привезли.

— Крепко Софист хозяина любил, — сказал, задумавшись, усатый Алексей Павлович. — Вот и виделись они в последние годы редко, а он только о нем и думал. Сижу как-то в своей комнате, вдруг слышу грохот, ржание, шум несусветный. Лечу в конюшню, навстречу конюх перепуганный. „Софист, — кричит, — взбесился!“ Я к деннику. Вижу, мечется лошадь, грудью на стены кидается, ногами в двери молотит. А ведь старый — спина провалилась, над глазами — впадины, палец засунешь, бабки опухшие. Откуда силы только взялись? Я его за недоуздок схватил, из стойла вывел и в манеж запустил: пусть побегает, думаю, а то искалечится в деннике. А он носится, задом бьет. А то вдруг на дыбы встанет, передние ноги на борт манежа закинет. И так стоит, голову свесив. Что с конем происходит? Не пойму я его.

Но вот, вижу, вымотался, сник весь, дрожит. Отвел его в стойло. Он мордой в дальний угол уткнулся, да так и замер. Зашел к нему попозже: все так же стоит, ото всех и всего отвернувшись. Прежде чем домой идти, опять навестил — то же самое. А вечером звонят мне, сообщают — хозяин его в этот день умер. Так-то вот.

— Думали, не переживет Софист этого своего горя, — вступил в разговор Федор Сергеевич. — Потому как видеть никого не хотел. Есть ест, а потом опять в свой угол носом. Да тут догадались приехать навестить его дети хозяина. Он их, почитай, всю жизнь знал. Подошли к деннику, двери открыли, позвали. Он к ним как бросится! Голову на плечи кладет, прислоняется, а в глазах слезы. С тех пор ожил. Понял, что свои еще остались, не один он на белом свете.

— Еще два года прожил, — радостно вспоминал Алексей Павлович. — А потом как-то прихожу к нему, а он лежит. В жизни себе этого не позволял. Я ему: „Софист, вставай! Чего разлегся?“ А он встать уже не может. Хочет, да сил нет. Я ребят кликнул, подняли мы его, на ремни подвесили. Да ты знаешь, как это делается, — кивнул он Анне Павловне.

Та знала. Старых лошадей подвешивали под пузо на брезентовом полотнище: лошадники не усыпляют своих друзей за ненадобностью, на конюшне этого не водится.

— Позвонили вдове его хозяина, — задумчиво продолжил Федор Сергеевич. — Дескать, недолго осталось. Если интересуетесь, приезжайте попрощаться. Вмиг прилетела. Еще по коридору идет, а старик уже голос подает. Шумит из последних сил. А она и в денник робеет войти — не приучена. Хозяин ее к лошадям не подпускал, боялся — зашибут. Детей с четырех лет верхами посадит, а ее — нет. Берег. И все равно Софист ее узнал. Она к нему с трепетом, как к частице мужа. А у него слезы текут. Хотя лошади вообще-то не плачут. Не по этой они части.

— А может, все-таки плачут? — засомневалась тронутая рассказом Анна Павловна. — С чего вы взяли, что нет? Это в наших условиях им не по кому плакать: только и делают, что хозяев меняют. То завод, то ипподром, то спортивная команда, то школа для любителей.

— То мясокомбинат, — сказал Алексей Павлович.

— Кого тут оплакивать? — продолжала свою мысль, как бы не заметив эскапады Алексея Павловича, Анна Павловна. У нее сегодня были другие задачи в жизни. Бодрые. — Просто Софист — очень родственный человек. Хорошо чувствовал свой прайд.