Бог его имя

Взрослые пели и веселились, а мы забрались под стол и стали играть, будто это «халабуда». Мы – это мы со Шмуликом, конечно. Он весь вечер пытался мне что-то рассказать, и вот наконец вынул из плаща записку, которую намеревался вручить Лене этим вечером.

«Лена!

Я люблю тебя.

Твой Д’Артаньян».

У меня, конечно, тут же выступили слёзы. Не от ревности, ведь я знала, что Шмуэль мой и однажды это поймёт. Я была уверена в этом больше, чем в том, что на небе существует Бог, что голубь с коричневой грудкой будет всегда возвращаться, и в том, что мы всегда будем все вместе так, как сейчас, ведь ещё никто на моей памяти никуда не уезжал из этого квартала. Просто я предчувствовала унижение, которое переживёт мой друг после того, как жестокая Лена прочитает это письмо.

Так и случилось. Соседские дети с хохотом вырывали письмо друг у друга. Тем, кто ещё не умел читать, объяснили его содержимое. Лена же ответила, что её не волнуют всякие глупости и она лучше пойдёт послушает новенький CD-плеер, а потом ляжет спать. Никогда ещё я не ненавидела свою сестру так сильно.

Я догнала Шмуэля, – он, притворившись, что у него болит голова, тоже пошёл спать. Встревоженная мама вела его за руку.

– Шмулик, – крикнула я с лестничной площадки, – Шмулик, ты зайдёшь ко мне завтра?

– Иди спать, Аня, с Новым годом! – голос его дрожал.

Я любила Шмуэля всем сердцем. Его глаза были похожи на чернику, а его кожа пахла оливковым маслом. Когда мне удавалось оказаться близко, я ела носом этот воздух. У него были чёрные кудри. Я тайком целовала бутылку газировки перед тем, как дать ему пить. Просто он был моим, и это было всем ясно. Даже сестре.

Той ночью она тихонько позвала меня. Родители уже спали.

– Аня.

Я не ответила.

– Я знаю, что ты любишь Шмулика.

У меня задрожали руки.

– Я знаю, что ты любишь Шмулика больше, чем я, – повторила она и отвернулась к стене.

* * *

Наступило лето, и солнце жарило нещадно. Наши со Шмуликом матери были очень довольны, что мы играем вместе и целый день пропадаем на улице. Все уже знали, что мы помогаем старику на голубятне. Старика звали дядя Ваня, но между собой мы звали его просто «старик», и он тоже звал меня просто «девчонкой», потому что никак не мог запомнить моё имя.

Голубей он любил, при этом удивительным образом не слишком-то заботился из-за их отсутствия. Если один улетал или умирал, он принимал это спокойно и просто заводил нового, в то время как мы со Шмуэлем страшно горевали. Одну голубку, Беляночку, мы похоронили на заднем дворе. Птица, которая обычно трепетала в руках человека, обмякла послушной тряпичной куклой. Мы положили её в коробочку и украсили цветами. Шмуэль произнес молитву на иврите, которую нашёл в старой книжке из дома. Мы поклялись отомстить кошке, которая проникла на голубятню и потрепала Беляночку, но кошку так и не нашли.

Шмуэль никогда не вспоминал о том, что случилось во время празднования Нового года. Мне было очень обидно, что он не оценил по достоинству великолепное сари, но я носила в себе тайну. Не только я… Все вокруг, даже моя сестра, знали, что он принадлежит мне.

Шмулик же был со мной всё время и ничего не замечал.

И всё же то лето стало началом нашей истории. Мы были неразлучны! Он рассказывал, что где-то на свете есть далёкая страна, которая (так считает его отец) завещана им. Это была страна молока и мёда с плодородными землями, прекрасными цветами, экзотическими яркими птицами, красивее, чем наши голуби (что было сложно себе представить). Шмуэль описывал её так красочно, что я воображала себе настоящий рай. Мы лежали на покрывале и разглядывали облака, которые казались мне бело-голубой кромкой прибоя в той волшебной стране, куда однажды, очень нескоро, уедет Шмуэль и его семья. Разумеется, я планировала ехать рядом с ним, потому что всё это должно было случиться потом. Старик был вечен, голубятня была вечна, наша компания – тоже. Она могла разлучиться лишь ненадолго, на время летних каникул. И я любила эти дни, потому что мы оставались вдвоём. Шмуэль был совершенством.

Сестра дразнила меня и твердила, что Шмуэль тощий и длинный, но это было не так, хотя за лето он действительно вырос на голову выше ровесников. Теперь я знала, что она тоже любит его, но жертвует им ради меня, потому что предназначение было сильнее любви, даже его любви, даже её. Он принадлежал мне со дня нашего рождения до… Тогда мне казалось, что до самого конца.

В детстве смерти не существовало, а если она и была, ей можно было выкрутить нос и показать язык. Мы знали, как спрятаться от неё, куда убежать. Ей было не достать нас на крыше голубятни. И голубятня была нашим раем. На свете не нашлось бы места безопаснее и прекрасней, чем она.