Бог Гнева

— Насколько сложно? — Ее голос смягчается. — Ты же знаешь, что можешь рассказать мне что угодно, верно? Я всегда на твоей стороне.

— Даже если он… он странный?

— Ты очень ответственная девушка, Сеси. Ты всегда была такой, даже в детстве. Настолько, что я забеспокоилась, что ты хочешь преждевременно состариться, не прожив свою жизнь. Но именно поэтому я верю, что ты сделаешь правильный выбор.

Моя грудь сжимается, и я смотрю на разделочную доску, на наполовину перерезанные овощи и куда угодно, только не на лицо мамы.

— Если ты не хочешь об этом говорить, то все в порядке. — Она гладит меня по руке. — Просто знай, что я буду здесь, когда ты будешь готова.

Она отпускает меня и встает, чтобы проверить еду. Она часто делает это всякий раз, когда чувствует, что слишком сильно на меня надавила или вытолкнула меня из моей зоны комфорта.

Мама знает, что начинает тыкать в меня демонами, и всегда, без сомнения, отступает и дает мне время, чтобы прийти в себя.

Она надеется, что я приду к ней, когда буду готова, но я всегда использовала это время, чтобы сбежать от нее, еще больше погрузиться в себя и попытаться исправить свои ошибки самостоятельно.

Это первый раз, когда я набралась смелости, чтобы использовать шанс, который она мне дала.

— Я не всегда делала правильный выбор, мама. — Мой голос такой низкий, ниже кипящей воды на плите и звука ее помешивания.

Она начинает оборачиваться, и я выпаливаю:

— Пожалуйста, не смотри на меня. Я не могу этого сказать, когда ты смотришь на меня. — Я слишком стыжусь, чтобы встретиться с ней взглядом.

— Хорошо, — говорит она ласковым тоном и остается на месте.

— Помнишь, когда ты сказала мне, что у тебя плохое предчувствие по поводу Джона? Ты была права, мама.

— Это о том, как его недавно арестовали за нападение и наркотики?

— Это был конец. Настоящая история началась очень давно.

Не знаю, как я нахожу в себе смелость рассказать ей обо всем, что произошло. Но все равно рассказываю ей о той ночи, о сонном параличе (поэтому я закрыла свою комнату, чтобы никто не видел меня в таком состоянии), о страхе перед противоположным полом, отношениях и недоверии ко всему.

Слова текут естественно, без всяких усилий, как будто они все это время ждали, чтобы я рассказала маме правду, которая так долго гноилась во мне.

— Прости, что не сказала тебе, мама. — Мой голос грубый и ломкий. — Я просто так боялась, что эти фотографии станут достоянием общественности и испортят твою репутацию. Я также боялась, что ты напомнишь мне, что он тебе никогда не нравился, и что ты говорила меня уйти от него. Это убило бы меня.

Она снова начинает поворачиваться.

— Нет, мама, пожалуйста. Не смотри на меня, когда я в таком состоянии.

Ее пальцы дрожат, когда она выключает плиту и поворачивается ко мне, глаза блестят от слез, а черты ее лица такие же бледные, как я себе представляю.

Затем она подходит ко мне, медленно, размеренными шагами, и останавливается в нескольких шагах от меня. Ее грудь вздымается и опускается так же тяжело, как и моя, словно она может уловить мои чувства и превратить их в свои собственные.

Она вытирает слезы, катящиеся по моим щекам.

— Почему я не могу смотреть на тебя так? Если мир откажется видеть эту версию тебя и ту боль, через которую ты прошла, то это сделаю я. Я буду делать это каждый день.

— Ты же не скажешь, что ничего бы этого не случилось, если бы я послушалась тебя?

— Нет, потому что никто не может быть уверен в том, что произошло бы. Он мог бы найти и другие пути. — Она гладит мою щеку, мои слезы и мою боль. — Я хочу, чтобы ты знала и верила, что это не твоя вина, дорогая. Ничего из этого не твоя вина.

— Но…

— Никаких но, Сесилия. — Она плачет так же сильно, как и я, пока слезы не заливают ее щеки. — Я тоже когда-то была жертвой, и преступник был единственным человеком, который должен был защищать меня.

— Твоя мама? — Я видела ее только один раз, когда она появилась у нашей двери, когда мне было семь, и возненавидела эту женщину с первого взгляда. Она всемирно известная художница, и у нее было надменное выражение лица, которое меня раздражало.

Она говорила с мамой так, как будто она принадлежала ей. Там были папа и дядя Кириан, но они ее выгнали. Мама так много плакала в ту ночь, и она сказала мне, что моя отчужденная бабушка напомнила ей о ее болезненном прошлом.

Мама кивает.

— Да, так что я точно знаю, что значит быть жертвой, и если ты направишь эту энергию внутрь, это приведет только к саморазрушению, Сеси. Ты наше маленькое чудо, то, что было у нас с Ксаном после долгого пути исцеления, и я знаю, что мы можем слишком сильно опекать тебя, но это только потому, что мы так тебя любим и не хотим, чтобы ты прошла через то, что прошли мы. Так что, пожалуйста, не вини в этом себя. Прими это, умоляю тебя. Вини в этом то, что мы были ужасными родителями, которые не заметили признаков.

— Нет, мама. — Я вскакиваю со своего места. — Я не позволила тебе увидеть знаки. Я справлялась с ними самостоятельно, потому что думала, что рана со временем затянется, но она только гноилась. Это не ваша вина.

— Это и не твоя вина, Сеси.