Бог и Пол. Метафизика секса и смерти

Но связь с догматикой здесь ещё больше: ветхозаветное «познание» связывает запрет есть яблоки с дерева познания добра и зла и то, что нарушив запрет, узнали они, что наги и Адам познал Еву, жену свою.

Вместо гордости быть как боги, знающие добро и зло, люди узнали стыд наготы и прикрыли то самое место, в котором возвышенное и низменное, сокровенное и порочное – добро и зло неразличимы. (Сильно забегая вперёд, заметим, что безвременьем называют исторические периоды, когда добро и зло перестают быть ясно различимы).

Чувства унижения и стыда связаны с двумя противоположными функциями организма: освобождением от мёртвой плоти и освобождением от семени жизни. Сакральный характер смерти и секса задан прямо в рецепторах, без всякой этики, логики и педагогики.

И, наконец, главным признаком небес на земле выступает музыкальный слух. У человека нет иного слуха кроме музыкального. Когда говорят, что кому-либо медведь на ухо наступил, имеют в виду его неспособность голосом воспроизвести мелодию. Но неэстетического восприятия не существует.

Музыка представляет собой возвышающее созвучие, бессознательно связанное с чувством гордости. Животные не воспринимают музыку, как полагают, оттого, что у них нет органа восприятия речи.

Многие твари вполне владеют алфавитом, то есть, произносят с три дюжины разных звуков, но соединить их в слова не могут. Не владеют синтаксисом. Не всякая тварь Творцу подобна. Музыка и есть синтаксис.

Музыки без слов не бывает. Там, где их нет, они подразумеваются. Как говорится, нет слов.

Наш язык представляет собой не только форму мышления и средство общения: он есть, прежде всего, музыкальная отзывчивость тела и гортани.

Кажется, что волнения наши с намного большими совпадают и получают резонансное усиление. Отсюда литературность нашего самосознания с его запредельностью оценок. Благое нам видится прекрасным, а печальное – трагическим, напряжённый ход событий мы называем драматическим, а несуразное кажется нам комическим. И ещё длинный ряд таких оценок образует весь перечень положительных и отрицательных категорий эстетики.

Просодии живут в нашем теле неотрывно от языка. Лох Лоханкин из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова от волнения, сам того не замечая, обращался к жене стихотворным размером: «Волчица жадная, тебя я презираю. К Птибурдукову ты уходишь от меня». Так складно говорил, а она ушла…

Многие естественные позы кажутся нам некрасивыми из-за музыкальной хореографичности нашего зрения. Если архитектуру называют застывшей музыкой, то можно то же самое сказать и о природе, и о мире вещей, нас окружающих, когда они радуют наше восприятие.

Такой музыкоцентризм оправдывает то, что В начале было Слово. У Мандельштама:

Быть может, прежде губ уже родился шёпот…

Язык, говорил Хайдеггер, принадлежит бытию, а не сознанию: это способ, каким бытие обращается к сознанию.

II

В поэзии бытие и сознание совпадают. То, что не совпадает с образом – безобразно. Но не всем дано в равной мере чувствовать совпадение.

– Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.

Не просто же А. С. Пушкин в этом отрывке иллюстрирует фактор стихийности примерами из метеорологии, зоологии и психологии: он видит в непредсказуемой этой стихии величие. И в том, что нет закона, есть высший закон.

В другом произведении тот же автор находит величие в прямо противоположном непредсказуемой стихии строгом порядке:

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит…

Есть более глубокий метафизический смысл в музыке и поэзии. Независимо от того, в чём находит автор красоту и величие, он утверждает, что они есть. Он утверждает: есть Красота и Величие, как проявление мира запредельного в мире ощутимом. Истинное художество – говорил Вячеслав Иванов – всегда теодицея. Цель поэзии – поэзия – говорил Пушкин.