Бог из глины

Сережка вздрогнул. Белый Блум! Таблетки уже лежали в ладони — он выполнит обещание. Оглянувшись, Сережка подошел к дедушке, и наклонился, делая вид, что обнимает покойника. Восковая кукла в гробу имела отдаленное сходство с дедушкой, который умел зажигать спичку одной рукой и выпускать изо рта такие огромные, красивые кольца дыма.

(Он мертв. Это просто труп, который уже никогда не встанет…)

Губы покойника разбухли, придавая лицу недовольное, брезгливое выражение, словно дедушка хотел выразить свое раздражение нерасторопностью внука.

(Костяшки пальцев легонько бьют по дереву…)

Сережка осторожно просунул горошинку яда, сквозь холодные подушечки плоти, прямо в рот дедушке. Потом еще одну. И еще…

Он выполнил обещание…

Позже, вечером, когда уставшие родители легли спать, Сережка, достал из кармана летних брюк заветный пузырек, и легонько встряхнул, заворожено слушая легкую дробь таблеток. Он не выбросит подарок деда. Возможно, когда-нибудь, не сейчас, горошинки найдут свое применение, вдруг это передается по наследству — кто знает. У него есть укромное местечко, в котором Белый Блум побудет в сохранности, пока не придет время.

Засыпая, Сережка блаженно закрыл глаза. Бросая первую горсть земли в яму, он почувствовал легкий ветерок, который пронесся над кладбищем, и ласково потрепал по волосам. Ветерок, унесся прочь, заставляя тихонько шелестеть листья на деревьях. Сережка услышал шелест травы и шепот, который сказал, что все будет хорошо. Он все сделал, как надо.

Сережка засыпал, надеясь, что теперь больше не будет ночных кошмаров, в которых тихонько поскрипывает, отворяясь, маленькая дверка шкафа…

(Скрииип…)

Это было тогда, а сейчас, дверца буфета открылась без всяких усилий. Сергей воровато оглянулся, сжимая в руке заветный пузырек.

В памяти промелькнули обрывки воспоминаний, но вряд ли это можно было бы назвать чем-то стоящим. Словно ему показали шелестящую обертку от конфеты, и не более того. И ему оставалось только догадываться, каким бы мог быть вкус этой самой конфеты. Темнота никуда не делась — она была рядом, в нем самом. И сквозь эту темноту просвечивали маленькие искорки прошлого. То, что он сумел удержать в руках и не обжечься, извлечь на поверхность, и не дать просочиться сквозь пальцы мутными каплями недоумения.

Сергей аккуратно засунул флакончик назад, в тайничок, и с шумом, захлопнул дверцу. В буфете что-то упало и покатилось с пустым металлическим звоном.

Наверно одна из банок из-под кофе упала — запоздало подумал Сергей, выходя из комнаты. Он не стал возвращаться в залу, у него было еще много дел. В том числе его интересовало, где же, черт подери, шатается супруга.

Он прогремел по ступенькам, и остановился в проходе, наблюдая, как Надежда сидит за столом, отстранено уставившись в одну точку.

— Надя — осторожно позвал он супругу.

Надя повернула голову, и Сергей увидел, как подозрительно заблестели ее глаза…

5. Возвращение

В электричке было шумно — молодежь, возвращающаяся на выходные, с учебы домой, какие-то бабки с огромными тюками, перевозящие разный ненужный хлам в своих сумках, хрустящие солеными огурцами, вяло переругивающиеся с контролерами. Шумели торговцы, снующие взад вперед по вагонам, предлагающие поп-корн и леденцы, вчерашние газеты с кроссвордами и традиционные журналы с криминальной хроникой и экзотерической мудростью разных психов, так наивно верящих в существование НЛО и пришельцев, не говоря уже про леденящие подробности из жизни знаменитых людей — кинозвезд и известных политиков. Словом привычные черты современной жизни, ее квинтэссенция, сжатая до размеров простого железного вагона.

Надежда безучастно наблюдала, как за окнами электрички проносились печальные березки, мокрые переезды, понурые телеграфные столбы. Картинки осени, сменяющие друг друга. Осень властвовала там, за мокрыми окнами вагона, оставляя неровные потеки на покрытых желтоватой пленкой грязи стеклах.

Она возвращалась домой. В их новое жилище.

Раз за разом в голове всплывали кусочки прошедшего дня. Это воскресенье она провела у родителей. Помогала мыть посуду матери. Пила чай с вареньем (каждый год ее мать упорно варила килограммы абсолютно безвкусного, пресного варенья, которым потом насильно потчевала всех, кто имел несчастье оказаться у нее в гостях), вели неторопливую (или почти неторопливую, совсем без эмоций) беседу.

Вот мать шумно дует на горячий чай, круглое некрасивое лицо сосредоточено на этой нехитрой процедуре. Отец скромно притаился с краю (он всего лишь маленькая незаметная мышка-норушка, придаток властной, агрессивной супруги), не решаясь мешать беседе, изредка вставляя ничего не значащие междометия.

— Ну и как, ваш новый, так сказать, дом?

Толика ехидности, прозрачный намек на какие-то одной ей известные мелочи, которые встают во всей красе перед искушенным взглядом мамаши.

— Мама… (робкие попытки балансировать на тонкой грани между ехидной затаившейся злобой и бурными потоками ярости, плюющей кипящими брызгами обжигающего яда)

— Что мама?