Бог из глины

Ранним утром, он раскрывал глаза, проклиная все на свете, словно в детстве, когда единственным, за что стоило держаться было время ночи — не нужно идти в школу, чтобы потом, после уроков зубрить домашнее задание. Сон — его было так мало, особенно теперь, когда ночи стали спокойнее, не в пример беспокойному детству. Он выкарабкивался из сна, обретая себя на смятой простыне, с трудом раздирая слипшиеся глаза. Плелся на кухню, где терпеливо ожидал, пока тонкая струйка воды просочится в старый чайник, с отлетевшей эмалью (пару раз Сергей забывал выключить огонь вовремя, и приходилось потом битый час оттирать потемневшую белизну боков губкой, смоченной чистящим средством). Зажигал огонь, и готовил нехитрый завтрак — чаще всего пара бутербродов, или яичница, от которой хотелось плеваться. Пока чайник неторопливо закипал, Сергей пристраивался за кухонным столом, облокотив голову, и тихонько покачивался, проклиная тот миг, когда ему вздумалось устроиться на эту гребаную работу.

Что и говорить, новые рыночные отношения — перевернули его спокойный мир. Это было совсем не то, чему учили раньше, к чему он готовился. Мир сошел с ума, и теперь оставалось либо вместе с ним, делать это самому, либо приноравливаться, хвататься зубами, вгрызаться, чтобы не оказаться на самом дне. Это была его первая работа. Его словно окунули в полынью с незамерзающими краями, и он судорожно хватал воздух, пытаясь выбраться, не думая ни о чем другом, что могло помешать бы ему.

Это оказалось чертовски трудным — дни улетали, словно искры огня, похожие друг на друга. Работа иссушала, не давала думать ни о чем другом — это раздражало. Смысл жизни оказался чертовски простым и понятным, он сузился до набора простых, однотипных действий, которые приходилось выполнять каждый божий день, только чтобы удержаться на плаву.

Первые месяцы он просто вбивал данные в расходные документы — в памяти остались сотни наименований товара, и даже теперь он мог, не задумываясь назвать, сколько стоит тот или иной напиток, пакетик чипсов, упаковка гребаного пива. Позже, его повысили, и следующие полтора года он провел за рулем "Москвича".

Полтора года, состоящих из одинаковых дней, дней близнецов, чертовых клонов — он смотрел на себя словно со стороны, удивляясь собственному спокойствию и терпению, хотя последнее оказалось вовсе не безграничным. Усаживаясь в машину, он смотрел перед собой, и в растрескавшемся лобовом стекле видел не неровную кладку стены гаража, нет — он видел дорогу, что лежала между короткими отрезками суеты.

Дороги было слишком много — он исколесил тысячи километров плохого асфальта, мотаясь как заведенный по окрестным деревенькам и селам, куда угодно, лишь бы там находился ларек-другой, маленький магазинчик или на худой конец железная будка союзпечати, переделанная под торговую точку. Вся работа заключалась в том, чтобы убедить несговорчивых продавцов приобретать товар своей фирмы. Только и всего.

Он ненавидел эту работу!

Так же, как ненавидел все эти равнодушные постные лица продавцов, хозяев и хозяек, перед которыми приходилось стелиться, угождать, заискивать — все что угодно, только бы оказаться на высоте, и вечером, сдавая карточки с заказами, ловить завистливые взгляды коллег, таких же неудачников, как и он, которым в этот раз повезло меньше. Единственное, что удерживало его там — деньги. Не слишком много, но вполне достаточно для того, чтобы обеспечить двоих, и даже немножко отложить на потом.

Дни улетали вдаль, рассыпались жженой известью, отлетали галькой из-под колес, змеились трещинами на лобовом стекле — это не могло продолжаться вечно.

Зима, казалось, будет бесконечной. Она заметала путь, отчего становилось трудно удержать автомобиль на дороге. Заставляла сжимать зубы каждый раз, когда "Москвич" утыкался хромированной решеткой радиатора в очередной огромный сугроб на обочине. Ей не было конца — метели сменялись заморозками, и даже когда зима ненадолго решала сменить гнев на милость — это оказывалось очередным способом испортить жизнь. Лужи, оставшиеся после подтаявшего накануне снега, превращали дороги в один огромный каток. Март пришел на смену февралю, но ничего не изменилось — все те же морозы, и много-много белого снега вокруг, отчего рябило в глазах, и хотелось провалиться ко всем чертям, только бы не созерцать это бескрайнее, белое безмолвие.

В тот мартовский день ничего не предвещало беды.

С самого утра ненадолго выглянуло солнце, растопило наледь. Шины "Москвича" шлепали по обнажившемуся асфальту, и Сергей против воли улыбнулся, — возможно, хотя бы сегодня не придется балансировать на краю, пытаясь не выскочить на обочину.