Я всегда придерживался того мнения, что этот мир в своей основе магический и волшебный, и если мы не волшебники и чародеи, то виноваты в этом мы сами. Дидро заставляет д'Аламбера утверждать: «Почему я? Что есть я? Потому что это неизбежно, что я должен быть». Я всегда спрашиваю себя: «Почему есть я? Что есть я?» Ибо мне кажется, что «я» – это самая произвольная и капризная вещь на свете. Я мог бы быть чем-нибудь еще или где-нибудь в другом месте. Моя форма не более неподвижная, постоянная и непреложная, чем форма легкой струйки дыма, поднимающегося из костра. В тихое, безветренное утро дым может казаться таким же устойчивым и прочным, как колонна из мрамора, но мы знаем, что легчайшее дуновение ветра изменит его форму и развеет его в атмосфере. Я сидел однажды утром на мосту и наблюдал за водопадом, который ниспадал с горы Монблан, и мне внезапно пришла в голову мысль, что люди окружены силами, которые недоступны их пониманию, и все же они обладают тщеславием считать себя такими же прочными и постоянными, как эти скалы. В дни, когда люди были охотниками и воинами, у них не было времени быть бездеятельными и коснеть, они понимали свою собственную природу, они безошибочно видели, где дым, а где мрамор. И в этом отношении они понимали мир лучше, чем мистер Дидро или мистер Вольтер. Только дурак захотел бы вернуться в положение нумидийских дикарей, а что касается меня, то я не охотник и не воин. Но я часто наблюдал, как мой таран проникает в предопределенное ему жилище, находится между бедер титулованной леди или девушки в конюшне, и становится самоочевидно, что этот мир богат и бесконечен. Слепота спадает с глаз, тяжесть с моих чувств, и я вижу сразу же, что человека лишили его незыблемого права первородства. Но если это магическое видение является моим правом первородства, почему же я должен ограничивать себя и принимать его в разрозненных фрагментах, как собака жадно хватает объедки, брошенные на пол хозяином? Это принадлежит мне, почему же мне не схватить его и не держать его?