Швейцар в гостинице был все так же приветлив, и так же шумны наслаждавшиеся жизнью земляки. Завидев Юлю с Димкой, они примолкли. Женщины с тревожным сочувствием уставились на Юльку. Но вновь засмеялись и загалдели, едва она прошла мимо, к лифту: восемь дней семь ночей — срок короткий. И хотел бы погрузиться в чужое горе, да стоимость путевки не позволяет. Только войдя в прохладный, явно недавно и как ни в чем не бывало убранный номер — прямо от дверей в комнату по ковровому покрытию цвета морской волны тянулись дорожки, оставленные пылесосом, Юля ощутила, сколько на ней грязи, пота и крови. Не подходя к стеклянной раздвинутой стене, из-за которой шумело море или к кровати, Юля свернула в ванную. Сняла платье, трусики. Сложенная пеналом пеленка, которую ей выдали в больнице, продолжала крепко держаться между ног. От жары тюремных суток она затвердела, став глиняной. Юля дернула ее, вырвав запекшиеся волоски и хотела было как есть швырнуть в мусорное ведро. Но, смутившись, из последних сил, лишая себя возможности немедленно кинуться под душ, стала высовобождать от косметических мелочей пластковый пакет и заворачивать в него пеленку. Наконец она добралась до душа, замаскировав его шумом надсадный вой, исторгнувшийся даже не из груди, а откуда-то из чрева.
Минут через двадцать Юля вышла из ванной, продолжая подскуливать и всхлипывать, и, не глядя на перепуганного Димку, комочком легла на прохладную от кондиционера простынь, которую Дима заботливо осовободил от толстого скользкого покрывала.
Он робко, как молодое привидение, присел рядом, в ногах. От этой его осторожности и робости Юля начала судорожно вздыхать, готовясь к новой партии рыданий.
— Умереть бы-ы!.. — высказала пожелание она.
Дима заволновался.
— Юлька, кончай! Тебе вообще смертная казнь светила! Понимаешь?
— За что?! За ребенка?! — она гневно села, свалив на пол длинную, как кишка, подушку.
— За это… прелюбодеяние! Москвин, который за тобой в участок приходил, ну, из консульства, мне такого понарассказывал! Тут в одном эмирате, не помню как называется, в прошлом году суд женщину из Индонезии приговорил к пожизненному заключению, за то что она жила в одном номере в гостинице с мужиком незаконным. А ты еще и родила! По арабским законам — жуткое преступение! Против нравственности.
— Дима, какое преступление-то? Я не понимаю, — слабо спросила Юля. — Разве любой малыш не от Бога?
— Да я сам над этой фигней думал всю ночь, чуть голову не сломал. Их-то какое собачье дело, есть у нас клякса в паспорте или нет? А вчера сюда из группы несколько человек пришли, ну, узнать как да чего? И руководительница группы сказала, что по местным мудацким законам ребенком распоряжается мужчина — законный муж. При разводе дети с ним автоматически остаются. И женщина, которая рожает без мужа вроде как на чужую собственность посягает. Потому что дети ей не принадлежат, даром, что родила. К тому же нравственные устои подрываются.
Увидев, что распухшее лицо Юльки начало кривиться, а глаза мгновенно наполнились слезами, Дима вскочил с кровати:
— Тебе выпить нужно срочно! Вот что! Пометавшись, он забежал в ванную и через секунду вылетел оттуда, держа в руках стакан с водой и флакон одеколона. Зенцов шмякнулся возле Юли и, устроив стакан между колен, отвернул пробку одеколона.
— Суки! За одеколон еще посадят! — пробормотал он себе под нос, в нетерпении тряся бутылкой над стаканом. Неудовлетворившись тонкостью брызг, Димка зубами выдернул внутреннюю платсмассовую пробку и с бульканьем переместил содержимое половины флакона в стакан. На Юлю отвратительно пахнуло кедром и апельсином.
— Пей! Пей, говорю!
Юля с отвращением хлебнула горячей смеси, давясь, выпила до дна и, с зажмуренными от мерзкого кедрового запаха глазами, сунула стакан Димке.
Убедившись, что он пуст, Дмитрий опрастал в рот остатки одеколона из флакона.
Юля почувствовала, как горячо становится в желудке, потом размякло в руках и ногах и, наконец, на сердце…