Бог паутины

Осознание собственной беспомощности, быть может и обреченности, казалось, придало сил. Ларионов понял, что никто, кроме него, не видит сидящую у самовара Алевтину Степановну. Безмолвный, посторонний как будто голос подсказал, что и самовара, за ненадобностью убранного в сарай, быть не должно, хоть он и стоял на измятом подносе, где под стершимся серебром явственно проступала латунь.

При мысли о том, что дети не замечают присутствия матери, а внук бабушки, стало немного легче, но незажившая боль потери обожгла раскаленным железом. Он скорее готов был примириться с доподлинным призраком, чем с болезненной галлюцинацией, но вышколенный рассудок продолжал анализировать, выстраивая четкие логические цепи.

Пусть Владику дали какао, но Александр с женой Маргаритой пили из маленьких чашечек растворимый кофе - не чай из стаканов в мельхиоровых подстаканниках, как было при ней. Что-то не согласовывалось в общей картине, где проекция памяти так органично перекрещивалась с реальностью. Казалось, время приостановило свой размеренный ход, и все происходящее развертывается как при замедленной съемке.

Владик так и застыл с приоткрытым ротиком над своей опрокинутой чашкой, глядя, как на камчатной скатерти расплывается шоколадное пятно. Марго, кажется, одернула его: "Не умеешь вести себя", или что-то в этом роде. Она уже тянется за бумажной салфеткой, а Александр, занятый своими заботами, задумчиво катает хлебный шарик. Он наверняка пропустил мимо ушей восклицание мальчика, и ему невдомек, что отец вот-вот грохнется об пол.

Признаки тревоги проявила, кажется, одна Антонида, которую все теперь стали звать Тиной, как мать. Она привстала и протягивает руки, наклонясь над столом, но стол слишком широк, и она не дотянется, не успеет...

Антон Петрович не слышал, как испуганно вскрикнула дочь, он уже ничего не слышал и не видел вокруг. Поле зрения сузилось, как в бинокле, но с немыслимой четкостью прорисовывалось лицо жены и самоварная ручка с баранками. Все прочее было отрезано черной диафрагмой.

- Я умираю? - спросил - или только подумал? - Антон Петрович.

- Non, non, mon cher[7], - покачала головой Алевтина Степановна, сохраняя все ту же, едва обозначенную улыбку.

- Возьми меня с собой. Тина! - выкрикнул он на последнем пределе сознания и, выпустив выскользнувший из-под рук стул, рухнул на середину стола и сполз вниз под звон разбитой посуды. Он еще успел увидеть вспышку немыслимой яркости и расходящееся вокруг Тины сияние. Ее образ побледнел, наполнился мягким ласковым светом, затем обрел прозрачность и совершенно истаял в радужной разгранке лучей.

- C'est impossible[8], - донеслось до него за мгновение до полного забытья.

Когда доходило до жизненно важных вопросов, жена переходила на французский, и на то были свои причины. Он тут же умолкал и делал все, как она считала нужным. И эти последние - во сне или наяву? - слова, как приказ, подлежащий беспрекословному выполнению, помогли Ларионову выжить.

Очнувшись у себя на постели, после того как приехала и отбыла неотложка, а Александр сгонял на своей "Волге" в Москву за доктором Нисневичем, Антон Петрович вспомнил все до мелочей, но первой произнесенной им фразой была именно эта.

- Что невозможно? - Нисневич наклонил мясистое, заросшее волосами ухо.

- Все, - язык ворочался с трудом, левая щека онемела. Вероятно, сказывалось действие инъекций. Пахло лекарствами, но не сильно. Обоняние тоже как будто бы притупилось. - La mort est secourable et la mort est tranquille[9], - по щеке поползла одинокая слеза.

- Что он говорит? - поморщился врач, повернувшись к стоявшим у изголовья родственникам. - Mort?.. Вы доживете до ста, голубчик!

Антонида, многое взявши у матери, с каменным лицом перевела.

- Вздор! - по-своему истолковал Нисневич. - Полнейший, батенька, вздор. Вам еще жить да жить... Ба, да у вас кровь! - смочив ватный тампон спиртом, он бережно отер оцарапанный висок. - Пустяки... Щиплет?

Ларионов едва заметно мотнул головой: он ничего не почувствовал.

- Что с ним, профессор? - Антонида присела на краешек кровати. Отец не успел побриться, и щеки его словно посеребрило инеем. Она впервые заметила, что он совсем седой. Это было в порядке вещей: годы, но сердце тоскливо заныло. - Очень серьезно?

- В нашем возрасте любая болячка заставляет задуматься... Надо бы взять анализы, провести обследование, - сделав глазами выразительный знак, он кивнул на дверь. - Пока только предположения.

- Не стесняйтесь, Леон Моисеевич, я мужик понятливый и спокойный, Ларионов сделал попытку улыбнуться, но это удалось ему лишь наполовину: левую часть лица по-прежнему сковывала анестезия.

- Ишь, храбрец выискался!.. И скрывать-то особенно нечего: ну, аритмия, но не мерцательная, и, если не ошибаюсь, парез. Но тоже не смертельный, так себе - парезец. Покой, режим, диета и, будем надеяться, обойдется.

- Подумаешь, царапина, - своеобычно понял Антон Петрович. - Не надо делать из мухи слона. Какой еще, к чертям собачьим, режим? Строгий? Или сразу шизо?