Бог паутины

Федор Поликарпович Бобышкин - кто же еще? - выехал на место со следственной бригадой. Лесопосадки охватывали площадь в два гектара. Раньше тут находился заболоченный пруд, который основательно засыпали песком и отвели под саженцы. Грунт, следовательно, выдался мягкий. Продолжив работу, начатую дачником, - едва показалось тело, он бросил лопату рядом с уже выкопанной сосной - отрыли и извлекли на поверхность останки вместе с углями и золой. Факт сожжения сомнений не вызывал, но заживо или уже post mort[31], установить не представлялось возможным. Вопрос о том, имело ли место предварительное распятие, тоже не возникал: уголья прогорели до основания и рассыпались.

И только один-единственный признак указывал на чрезвычайный характер преступления: круглое отверстие в черепе. На сей раз просверленным оказалось не темя, а лобная кость - на двенадцать миллиметров выше глазниц и точно по центру. Дырка была едва заметна на закопченной пупырчатой поверхности обгоревшей ткани.

- Забирайте, - махнул рукой Бобышкин, закончив первичный осмотр, - и прямо в институт, на улицу Цюрупы.

Образцы древесного угля и перемешанного с золой песка он засыпал в полиэтиленовые пакетики, а тело упаковали в пластиковый мешок, погрузили на труповозку и отправили по назначению.

- Весело становится у вас в Салтыковке, - кивнул он на прощание участковому.

- Куда уж там... А как с сосенкой быть, Федор Поликарпович? Жалко ведь: метра под полтора вымахала.

- Так посадите ее обратно, и весь сказ. Друидический гороскоп, твою мать!

Свидание с Тростинским состоялось только в конце следующей недели профессор - "гертруда" (Герой труда) слегка приболел.

Расположились прямо в анатомичке, сохранившей среди окружающего разлада свой образцово-показательный вид: сверкающий кафель, мраморный, с покрытием из легированной стали, стол, стеклянные шкафчики с инструментарием на белоснежных салфетках, до блеска отмытые раковины. Гирьки аналитических весов и те лучились позолотой.

- Боюсь, и нынче мне вас нечем порадовать, - Тростинский фыркнул в седые усы, топорщившиеся колючим ежиком. - Но тенденция обозначается бесспорно.

- Один и тот же почерк?

- Кто может знать? Номер сверла тот же - это зерно. Не думаю, что имела место операция с медицинскими целями. Теперь уж точно не думаю.

- Что же тогда? Кто-то прячет следы неудачных экспериментов? Особый магический ритуал? - развел руками Бобышкин.

- Душу на волю выпускали, что ли? Не знаю, что и сказать. Все на самом деле может оказаться значительно проще и в то же время сложнее. Туманная ситуация.

- На чем основывается ваша уверенность в том, что это не имеет отношения к хирургической практике?

- Прежде всего, место проникновения в полость черепа, но и это не главное. Допустим, что в силу каких-то причин понадобилось проделать отверстие именно тут, но какой врач, закончив операцию, оставит открытую рану? Не важно, удалось ему устранить патологию или он убедился в безнадежности радикального излечения. В любом случае, хотя бы кожу, грубо говоря, зашьют.

- А если пациент умер в процессе этой самой операции?

- И надо срочно прятать концы в воду? Таким вот манером? Нет, батенька, тут вам не подпольный аборт. И вообще, никакой практикующий врач, даже самый криминальный гинеколог, не станет действовать подобным образом. Везти куда-то в лес, сжигать, потом рыть могилу - бред какой-то! Существуют иные, менее трудоемкие способы. Неудачный эксперимент, говорите? Но и в этом случае рациональное мышление изберет не столь экстравагантный вариант. Нет, тут что-то совсем-совсем иное. Какая-то сумасшедшинка - аура, экзоплазма... Доктор Калигари, Хичкок.

- Рану, значит, не зашивали?

- Нет. Хотя ткани существенно пострадали от огня, могу с твердой уверенностью констатировать: нет!

- И в первом случае тоже?

- И в первом, - вновь сердито фыркнув, подтвердил Тростинский. - Но там еще есть повод сомневаться. Родничок на какое-то время можно заткнуть простым ватным тампоном, но здесь... Летальный исход почти обеспечен.

- Очевидно, он и был заранее предрешен, исход. Exitus, как нас учили.

- Похоже на то, но ситуация от этого не просветляется.

- Скорее, еще более затемняется. Не знаю, за что ухватиться, хотя бы в мыслях. О следственных действиях и говорить не приходится. Ни единой разумной версии.

- Кроме ритуального жертвоприношения? - поддел Тростинский.

- Вам легко смеяться, профессор, а с меня семь шкур спустят... Нет, вру, - печально улыбнулся Бобышкин, - просто выпрут на пенсию. Впрочем, все равно: так и так выпрут. Семь бед - один ответ. Наконец, профессиональный интерес! Должен же я хотя бы приблизительно знать, в чем тут дело?

- Я вас понимаю...

- И чего я маюсь, старый дурак?

- Ну, душенька, у меня на сей почетный титул куда больше прав, а тоже маюсь. Притом, беру на себя посторонние, скажем прямо, функции.

- Простите, профессор. Мне бы в ножки вам кланяться, а я разнюнился, как...