Бог плоти

Но среди моего счастья я испытывал некоторый страх. Внезапное открытие желания мужчины в его наивно грубой форме могло вызвать в этой несомненно несведущей женщине если не чувство смешного — она была слишком возбуждена, чтобы ей могло прийти на ум смешное, — то, по крайней мере, ощущение грубого животного уродства, способного пробудить ее от чудесного опьянения, в которое она со вчерашнего дня погружалась вместе со мною. И я спросил себя, не разумнее ли и не естественнее ли было бы, поддавшись совершенно непритворному порыву, сразу же, не откладывая, овладеть ею.

Но это испытание, не говоря уже о содержащемся в нем вызове моей чувственности, интересовало меня самим своим риском. Я говорил себе также, что для такого ума, как мой, остававшегося математическим даже в исступлении, подобная увертка была бы равносильна плутовству при решении задачи. Раз я до сих пор следовал за Люсьеной, да еще с таким энтузиазмом, в ее постепенном открытии царства плоти, разве было красиво, в интеллектуальном смысле слова, увильнуть в критический момент?

Но было уже поздно. Люсьена, одним и тем же движением обнажившая и коснувшаяся меня, откинула свое лицо. Я был крайне встревожен. Правда, движение ее не было резким, она не отвела глаз, которые, наоборот, загорелись и приняли серьезное выражение. Вдруг она прижалась головой к моей голове, зарыла лицо в моей щеке и сказала мне на ухо жарким шепотом:

— Мой муж!

Она задыхалась. Ее сердце боролось с собой.

— Хоть один поцелуй, — сказала она.

Она быстро дала этот боязливый поцелуй, как будто находясь у ног идола, затем откинулась на спину. Она притянула меня к себе.

* * *

Я не очень доволен предшествующими страницами. Несколько раз я пробовал изменить их, но безуспешно.

Нельзя сказать, чтобы меня очень смущала необходимость подчинять «мелочности и неподатливости» письма факты этого рода, которым большинство людей отводит место лишь в своих тайных мечтаниях и которые в передаче обычной мысли сильно смягчаются.

Чувство стыда мне хорошо знакомо. Но я испытываю его скорей в обыденных (не технических) проявлениях мысли и, пожалуй, еще в ее социальных проявлениях. Так, например, в отношении свободы разговора я бываю гораздо более сдержанным, чем многие из моих приятелей. Я говорю так называемые «неприличные вещи» лишь в относительно редких случаях и только в тесном кругу друзей.

Но когда моя мысль, как это имеет место в настоящем труде, принимает техническое направление, мой стыд исчезает. Мне нет надобности его побеждать. Он вообще отсутствует.

Но, быть может, он бы снова появился, если бы я вообразил, что мои записки будут читать? Вероятно. Разве только мне было бы предоставлено право выбирать моих читателей. Но вопрос не в этом.

Нет. Что мне не особенно нравится и что я напрасно пытался исправить в этой главе (которую я для краткости назову брачной ночью), это тон, каким она написана. Когда я мысленно рисовал ее себе, прежде чем начать писать, я не замечал трудностей в этом отношении. Я предполагал, что вполне возможно передавать подобного рода факты почти так же спокойно, как физик дает отчет об опыте, тщательно проведенном в трудных условиях. Теперь же я вижу, что невольно взятый мною тон есть тон литературный, гораздо более свойственный роману, чем ученым запискам.