Бог плоти

После этого я принялся раздумывать. Я сделал усилие, чтобы удивиться и даже встревожиться. Я представлял себе свое положение насколько возможно беспристрастно. Я призывал свои критические способности, свою иронию: «Как? Ты уже дошел до этого менее чем через три недели? Но ведь это унизительно. И опасно. Предавайся супружеским радостям, сколько тебе угодно. Окунись в супружество по горло, если это тебе доставляет удовольствие. Но при условии, что ты будешь способен вновь стать одиноким, мгновенно вернуться по желанию к полному одиночеству. Это была бы даже довольно недурная гимнастика. Но брак схватил тебя, как ревматизм, и ты уже неспособен к одиночеству». И я старался встряхнуться: «Ты далеко не дурак. Ты пожил на свете, знал женщин и увлекался многими из них, что не мешало тебе оставаться одиноким. Разве это купе не напоминает тебе ничего? Припомни, как ты по вечерам возвращался от Барбленэ. Ведь и теперь ты так же одинок, как и тогда. Ты должен снова найти тогдашнее умонастроение, тогдашнюю уютность одиночества. Разве это невозможно? Неужели ты так постарел?»

Я прекрасно понимал, какое это умонастроение, но не мог обрести его. Я кончил тем, что сказал себе, взвешивая слова: «Это ужасно, но это правда. Я не могу больше обходиться без моей жены». При словах «моей жены» точно рожденная ими волна пробежала по моей пояснице и животу и, распространяя по телу зыбь, вроде той, что мы видим на шее голубя, когда он воркует, достигла сердца в форме радости, бодрости, смелости, в форме уверенности — уверенности, прогонявшей от меня всякие сомнения.

Это глубокое движение, всколыхнувшее все мое существо, не было простым желанием моей жены. Не было оно также вызванным моим телом живым ощущением другого тела и его сладости. Это была скорее исходившая из моего нутра уверенность в том, что наша разлука не имеет никакого значения, что мое тело отказывается считаться с нею. Оно знало, что через несколько часов найдет другое тело, соединится с ним и что, может быть, в этот самый момент такое же исполненное уверенности предвидение разливает и по Люсьене такую же волну, когда она, нагнувшись над чемоданами, приводит в порядок наши вещи.

И тотчас же у меня пропало всякое беспокойство, всякое чувство унижения. Быть вот так прикованным к Люсьене — в этом и заключалось мое новое счастье. Я был благодарен своему телу за то, что оно напомнило мне об этом своим любовным порывом. Теперь я гораздо лучше переносил свое одиночество, так как оно было не настоящим. У меня снова появилась охота глядеть на своих спутников. Если по временам я бросал в окно рассеянный взгляд, то лишь потому, что пробегавшая мимо поезда местность не стоила внимания. С увлечением погрузился я в газетную статью. Одна грустная мысль все время пыталась выбиться наружу: «Через несколько недель возникнет вопрос уже не о нескольких часах разлуки. Что ж тогда?» Но я держал ее на расстоянии. Чтобы отогнать ее, я обращался за помощью к своему всегдашнему отвращению беспокоиться о будущем. Это естественное отвращение было укреплено и узаконено изучением теории вероятностей. Даже вероятность смерти для живого существа не бесконечно велика.

В Пойяке я провел с приятелем полтора часа. Я сообщил ему, что я женат и с каких именно пор. Он улыбнулся. Я постарался дать ему понять, что я очень влюблен в свою жену и что после женитьбы во многом изменился. В то время как я ему это говорил, мне казалось, что лицо Люсьены находилось совсем близко от меня, что я ощущал ее дыхание и касался губами ее глаз и губ.

Я жалел, что не взял ее с собой. Приехав один, я выказал по отношению к ней независимость, которой в действительности не было. Разумеется, я не собирался объяснять моему приятелю, до какой степени обожания моей жены я дошел. Но если бы она была здесь, это обожание выразилось бы наглядно, и мне доставило бы удовольствие проявлять его в присутствии свидетеля. Я говорил себе также, что нашим разговорам и месту, где мы находились, недостает улыбки, смеха, голоса и благородства Люсьены, что это был развенчанный момент существования, так как ей следовало бы царить над ним. Я представил себе, как был бы удивлен мой приятель красотой Люсьены, какие оттенки почтительного восхищения внес бы он в свою вежливость. И мне вдруг показалось необычайным мое бесцеремонное обращение с ней. «Возможно ли, что я говорю ей ты, отвечаю ей, как попало, и иногда обращаюсь с ней почти как с этим приятелем?»

Мой друг предложил отвезти меня в Бордо на катере, который находился в его распоряжении. Ехать на катере было гораздо интереснее, чем в поезде. Для Люсьены такое путешествие заключало бы в себе прелесть новизны, которой для меня в нем не было. Во время путешествия по реке она могла бы увидеть и корабли, и доки, и всю внутреннюю жизнь порта гораздо лучше, чем мы могли это сделать во время наших прогулок. Кроме того, приняв участие в этой водной прогулке, она как бы приобщалась непосредственно к существенной части моей жизни.