Бог располагает!

Когда остались лишь ближайшие друзья хозяина и главные вожаки движения, всего человек семь-восемь, слуг отослали, и завязался разговор о политике, о тактике, которой надлежит придерживаться оппозиции как на страницах газет, так и в Палатах.

Нечего и говорить, что Самуил Гельб был в числе оставшихся.

Не затем он сюда явился, чтобы познакомиться с кухней банкира и содержимым его винных погребов. По-видимому, его присутствие никого не удивило и не привело в замешательство. Напротив, предводители буржуазной революции были не прочь продемонстрировать этому чужаку, связанному с Тугендбундом, свою значительность и историческую роль.

— Что ж, господин Самуил Гельб, — обратился к нему напрямую банкир, как бы затем, чтобы утвердить его право участвовать в доверительном разговоре узкого кружка единомышленников, — как вы находите наши действия здесь, во Франции? Надеюсь, вы не слишком низко оцениваете наше дерзкое Обращение двухсот двадцати одного?

— По-моему, там затесалось одно лишнее слово, — отвечал Самуил.

— Не угодно ли указать, какое именно? — спросил крошка-историк, он же журналист.

— Обращение двухсот двадцати одного, — заметил Самуил, — если мне не изменяет память, заканчивается вот этой фразой, изрядно исполненной гордости и достоинства: «Хартия призвана обеспечивать постоянное равновесие политических интересов Вашего правительства и воли Вашего народа; его сохранение является непременным условием благополучного состояния и развития общества…»

— «Сир, — любезно подхватил банкир, заканчивая цитату, — наша преданность и верность обрекают нас на печальную необходимость заявить Вам, что сего равновесия не существует».

— Да, в основном суть высказана достаточно твердо. Однако меня возмутили слова «Вашего народа». Неужели в девятнадцатом веке все еще возможно говорить о принадлежности народа одному лицу, как будто это нечто вроде его бараньего стада или содержимого его мошны, которое он волен продать или растратить?

— Возможно, вы и правы, — признал журналист. — Однако же… Ба! Да что может значить одно-единственное слово?

— Во времена революций, — возразил Самуил, — слово равнозначно деянию. И не вам отрицать всемогущество слова, если против Карла Десятого, его солдат и его священников, у вас только и есть, что одно лишь слово: «Хартия».

— И все же Карл Десятый отнюдь не разделяет вашего мнения, — вмешался один из присутствующих. — Ему наше обращение не показалось слишком почтительным и кротким. Он ответил на него сначала отсрочкой парламентской сессии, но и этого ему показалось мало: в настоящее время он занят разгоном парламента.

— Так что, его роспуск уже действительно дело решенное? — заинтересовался банкир.

— На днях о нем будет объявлено в «Монитёре», — отвечал маленький историк, — а я уже сегодня вечером объявил об этом в «Национальной газете». Гернон-Ранвиль был категорически против такого решения, он заявил королю, что тот компрометирует себя, объявляя войну Палате в связи с вопросом, по поводу которого там уже сложилось особое мнение. Но король пренебрег его возражениями, и Гернон-Ранвиль был вынужден уступить, не решившись даже подать в отставку из опасения, как бы не подумали, что он покидает короля в беде.

— Однако, — сказал Самуил историку, желая вызвать его на беседу, — если Палата будет распущена, состоятся новые выборы. Вы не думали о том, чтобы так или иначе вписать свое имя в избирательный список?

— Я не вправе быть даже избирателем, — едко отвечал крошка-адвокат.

— Ба! — вскричал Самуил. — С цензом все можно уладить. Вам даже повезло, что вы не парижанин. Париж вроде моря, личности здесь недолго затеряться. А в провинциальном городе ваши достоинства тотчас бросаются в глаза. Невозможно представить, чтобы слава человека, подобного вам, не ослепила маленький городок Экс.

— Вы слишком добры, — отвечал адвокат из Прованса, чье самолюбие испытало приятнейшую щекотку. — Я и в самом деле полагаю, что пользуюсь некоторой известностью в моем родном городе и снискал кое-какое расположение своих земляков, а стало быть, моя кандидатура в Провансе могла бы встретить доброжелательный прием. Но чтобы стать членом Палаты, надобно соответствовать еще и имущественному цензу, а все мое состояние — лишь одна акция «Конституционалиста». Этот бедный «Конституционалист», — прибавил он, обращаясь к банкиру, — совсем впал в ничтожество с тех пор как мы — Минье, Каррель и я — смогли благодаря вашей поддержке и великодушной щедрости основать «Национальную газету».