Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко

— Мне трудно ответить. Могу только рассказать одну историю. Наш отряд располагался в каком-то подвале на Длугой; и вот однажды подходит ко мне Настек Матывецкий, тоже из АЛ, и говорит: «Марек, лучше тебе сегодня вечером сюда не спускаться, давай переночуем на газоне на Длугой. Я лягу рядом с тобой, прикрою своей плащ-палаткой, не то тебя ночью могут застрелить».

Не знаю, предостерегал ли он меня от своих товарищей из АЛ, — в этом подвале спали и ребята из АК, и из других частей. И не знаю, действительно ли кто-то хотел меня убить.

Похожая история случилась уже после объявления капитуляции. Я тогда был на Жолибоже, в квартире одного поручика из АК, псевдоним Тит. Он туда время от времени приходил, потому что там продолжала жить его жена с двумя маленькими детьми. Я, когда вечером возвращался, таскал ребятишек на закорках, а если была какая-нибудь еда, их кормили первыми. Здорово было. И когда объявили капитуляцию, Тит предложил, что даст мне аковские документы, чтобы я мог выйти из Варшавы и отправиться в плен вместе с его отрядом. Я тогда у него спросил: «А ты можешь гарантировать, что никто из твоих людей меня не выдаст?» Он говорит: «Да ведь у тебя будет удостоверение АК». Я уточнил: не укажет ли кто-нибудь на меня как на еврея? Тогда он признался, что такой гарантии дать не может. Ну и я остался на Жолибоже.

Никто мне во время восстания не сказал: «Эй ты, жид!» — или что-нибудь в этом роде. Никто.

— А после войны: кто-нибудь вас обманул, злоупотребил вашим доверием, подвел? Вы же с самого начала были под колпаком госбезопасности: первые их записи насчет вас относятся к февралю 1947 года. Одно поразительно: видно, что многие из тех, кто рассказывал о вас гэбистам, вами восхищались и пытались защищать или, по крайней мере, старались как можно меньше вам навредить.

— Я этих документов не видел. Да и зачем они мне — я ведь знаю, что там написано. Когда меня вызывали в органы, то, после того как я час или два ждал в камере или в каком-нибудь кабинете, приходил сержант или поручик и говорил, что я шпион. После чего спрашивал, на какую разведку работаю, и предлагал три на выбор: израильскую, американскую и немецкую. Я отвечал: что я могу сказать, если сам не знаю?

Такие вот происходили диалоги.

Час мы вели такую умную беседу, потом меня снова сажали за решетку, а через полчаса приходил милиционер и меня выпускал. Так что о чем тут говорить, тем более что они проиграли. Когда они дежурили возле моего дома, я спрашивал: вот вы небось закончили университет, получили красный диплом, так какого черта торчите на холоде у подъезда и меня сторожите? Они отвечали, что получают квартиру и талон на машину, а ни в каком другом месте им бы этого не дали. Короче, не вижу смысла об этом говорить.

— Яцек Куронь[62]когда-то нам сказал, что вы и после войны остались руководителем восстания в гетто. Потому что так же, как к своим людям в гетто, относились к своим врачам в больнице, к пациентам, а потом — к диссидентам. Кажется, вы любили говорить: чтобы разобраться в человеке, нужно в трудной ситуации «положить ему в корзинку свою голову, чтобы он пронес ее мимо немецкого караульного поста». Тем, кто — несмотря на опасность — согласится взять эту корзинку с твоей головой и попытается ее пронести, можно доверять.

— Яцек доверял всем. Я — нет. Но доносчиков не боялся, потому что от них узнавал о себе больше, чем они обо мне. Да и что они могли мне сделать?

Это они меня боялись. Коммунисты со мной не связывались, потому что знали: немедленно кто-то обо мне напишет, кто-то станет протестовать и так далее.