Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко

— Как реагировали молодые ребята из ЖОБа, ваши подчиненные, когда им доводилось впервые кого-то убить? Они ведь не были солдатами, которых учат убивать.

— Во-первых, убивали не все. А ребят, которые убили Носсига и Фирста, евреев, сотрудничавших с немцами, я плохо знал. Было двое или трое парней, которые ловко и быстро исполняли приговоры. Но про их ментальность я ничего не могу сказать.

Израэль Канал выстрелил в начальника еврейской полиции Шеринского[70], но только ранил его. Приговор Шеринскому был в первую очередь политической демонстрацией, ну а что думал Канал, пытаясь выполнить приказ, я правда не знаю. Да и никто его об этом не спрашивал.

Дело тут было не в переживаниях, а в масштабах: немцы убивали миллионы людей, а мы решили убить одного человека, чтобы показать, что существует сопротивление. Жест чисто политический — что было взять с Шеринского, он был только исполнителем. Кстати, до того немцы на пару месяцев посадили его в тюрьму — почему, неизвестно, — а потом выпустили, тоже неизвестно почему. В конце концов он покончил с собой — видно, все-таки мучили угрызения совести.

Мне трудно это описать с точки зрения психологии. Сам я никакой психологией не руководствовался. Разве что старался действовать так, чтобы все было тихо-спокойно: чтобы пекари давали мне каждую ночь по сорок кило хлеба и чтобы проходило это гладко, чтобы телега с этим хлебом приехала вовремя, чтобы отдел снабжения выдавал на наши нужды 250 тысяч злотых и так далее.

Масштабы разные. Вы ищете какие-то нравственные подтексты, а это просто была практика, это была жизнь, иначе было никак нельзя.

— В конце войны вы с группой тех, кому удалось уйти из Варшавы после восстания, попали в Гродзиск-Мазовецкий. И там прятались на втором этаже дома, где на первом этаже был пост немецкой уголовной полиции…

— Ох, как им нравились наши девушки! На Новый год они напились, поднялись наверх и бегали за этими девушками вокруг стола. А в сортире висел портрет Гитлера… Это было уже хорошее время. Немцы уехали 17 января, когда началось наступление[71], потом вернулись на час и снова исчезли, уже окончательно.

— …но если бы они сообразили, что вы евреи, то вы бы, вероятно, начали в них стрелять?

— Неизвестно. Во-первых, им было уже не до евреев. Они думали, как бы удержаться здесь, на спокойном посту, а не идти на фронт. Это были немолодые люди, мы с ними практически не соприкасались. Смотрели: если никого нет в сортире, можно туда пойти. А если кто-то из них там, не шли. Хотя они подолгу сидели, потому что там и газету можно было почитать, и пепельница была.

— Расскажите, как лично вы, когда речь шла о жизни и смерти, принимали решение: стрелять или пытаться спастись другим способом?

— Ничего не могу сказать. Там причин стрелять не было — немцы сами прикидывали, как бы получше спрятаться. Вот и все. Это была группа пожилых людей, из фольксштурма[72], они патрулировали весь Гродзиск.

— Нам не дает покоя одна история, а вы не хотите об этом рассказывать. В гетто в бункере с вами были две проститутки. Они вам помогали, ухаживали за вашими ранеными. А когда вы собрались уходить по каналам на арийскую сторону, хотели пойти с вами, но вы лично им не позволили. Они остались. Почему не позволили?

— Потому что у меня одно только было в голове: я отвечаю за сорок своих людей. А человека, с которым общался два дня, я не знаю. Не уверен, как он себя поведет.

Главным у нас был принцип: все должны друг другу доверять. Казик пришел с арийской стороны именно за нашей группой, и мы это организовали ради людей, которым доверяли на сто процентов — знали, что они не подведут. А как поведут себя чужие люди, не знали. Как можно включить в слаженную группу двух чужих человек? Пусть даже они кормили раненного в плечо паренька — это еще ничего не значит. Это об их характере ничего не говорит.

А девушки были очень славные и… хотели с нами пойти. Вообще-то люди боялись спускаться в каналы.

— Почему же вы не объяснили этого Ханне Кралль? Она видела это по-другому…

— Не знаю, что там она видела. Не хочу говорить о такой чепухе.