Бог, страх и свобода

Вот английский литератор XVIII века Сэмюэль Джонсон считал такие дискуссии пустыми и бессмысленными. Он сказал, что государство не может навредить частному человеку, поскольку частный человек всегда может закрыть за собой дверь и скрыться от государства в своем доме, который, как известно, своя крепость. А в случае чего, говорит Джонсон, люди ведь могут прогнать дурное правительство, не так ли? Отчасти это напоминает реакцию некоего современного англичанина на книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Он воскликнул: «Боже, какой ужас! Бедных советских людей безвинно и беззаконно арестовывали на улицах, в поездах, ночью вытаскивали из постелей! Но почему никто из них не обратился в полицию?»

А действительно — почему? Наверное, потому, что государственность бывает все-таки разная, и о ней все-таки стоит поговорить.

Если высказать наши претензии к родной нашей государственности одной фразой, то эта фраза будет такова: народ прочно отстранен от государственных решений, но государство беспардонно вмешивается в жизнь народа. Не надо быть особо проницательным, чтобы обнаружить железную обратную зависимость: чем дальше народ от власти, тем он беззащитнее перед ней. Вопрос в другом: почему сложилось именно так, а не иначе? Интерес тут не только академический — возможно, поняв причины, мы сумеем повлиять на следствия. Или хотя бы представить себе, как и в каком направлении влиять.

В истории бывает много случайностей. Например, в Европе на заре Нового времени король и парламент делили полномочия. Это было и в Испании, и в Британии. В результате оказалось, что в Испании право устанавливать налоги осталось за королем, а в Британии — перешло к парламенту. Тогда этому особого значения не придавали. Не удивлюсь, что это право было разменной монетой в торге по куда более важным, по тогдашним понятиям, вопросам: кто имеет право объявлять войну и заключать внешние союзы, кто командует церковью, кто назначает судей. Однако оказалось, что ответ на вопрос, кто будет устанавливать налоги — государь или народные представители, — ответ этот решительным образом повлиял на экономическое развитие и, в конечном итоге, на политическую мощь страны. А также на всю атмосферу политической жизни, то есть на государственность в общем и целом, если можно так выразиться. В результате чего Британия стала локомотивом демократии и промышленного развития, а Испания лишь ко второй половине ХХ века выбралась из феодальной ямы.

Но вернемся в Россию. При всей условности такой «разделительной точки» все же хочется ее найти. Понять, откуда что берется. Откуда взялась почти всеобщая вера в повелительную необходимость государственного всевластия при явной факультативности отдельного человека и его прав? «Что такое капитан по сравнению с великолепием природы? Такой же нуль, как и любой зауряд-прапорщик», — замечено в «Швейке». И в самом деле. Что такое права человека перед лицом великих государственных задач? Такой же нуль, как права песка, который замешивают в цемент.

Мне казалось, что критических точек было две: установленное Андреем Боголюбским «самовластие» (1157) и взятие Казани (1552). Оба момента отчасти случайны. Ничем, кроме личных психологических комплексов, нельзя объяснить ненависть Андрея, сына Юрия Долгорукого, к собственным братьям-сонаследникам (они были от другой матери и по возрасту годились ему во внуки), к ближайшим отцовским соратникам («передним мужам», большим боярам, то есть к дружине как институту), ну и заодно к городскому собранию. Однако схема Боголюбского (властитель + безгласные «подручные» и прочие холопы) очень подошла к структуре ордынской государственности, которая навалилась на нашу страну буквально через полвека после убиения «благоверного князя». Князя-то убили, но дело его оказалось на диво живучим.

Собственно, и взятие Казани тоже было случайностью. Свою столицу волжские татары в принципе могли отстоять. От них отвернулась военная удача, а перед Московским царством отверзлась Сибирь. Громадная территория, ставшая проклятием экстенсивного развития. Безграничность предлагает наилегчайшее решение всех проблем. В Сибирь можно убежать от злого барина, от безземелья и безденежья, туда можно снаряжать экспедиции за пушниной, золотом и нефтью. Не обустраивать собственную землю, не повышать урожайность, не изготовлять покупаемый товар, не формировать местное самоуправление с целью контролировать барина, а там и царя — но побежать прочь, вдаль, искать счастья, удачи, воли. Но там, вдали, воспроизводилась точно такая же схема «хозяин — холопы». Потому что не было ни малейшего внутреннего мотива ее перестраивать. Ибо всегда можно было прыгнуть за околицу и пойти на новые свободные земли.