Богач, бедняк. Нищий, вор

А моя собственная похотливость и похотливость Моники меня оскорбляют? Нет. Несправедливость — это монета, которой младшее поколение расплачивается со старшим.

Мать неразборчива в связях. Отец, когда был молод и энергичен, тоже, по его словам, разборчивостью в связях не отличался. А я — нет. Я, как сын алкоголика, держусь подальше от отцовского порока.

Сыновья бунтуют. Дочери сбегают. Я же не сделал ни того ни другого. Я спрятался. Что оказалось нетрудным благодаря призыву в армию. Интересно было бы встретиться с моим двоюродным братом Уэсли, с которым я пока не знаком, сравнить наши мысли — ведь в наших жилах течет одна кровь.

Хиппи в своих коммунах полностью извратили понятие о семье. Я не мог бы жить в такой коммуне. Там полное отсутствие гигиены в отношениях между полами. Дикий эксперимент, обреченный на провал. Родовой строй давно в прошлом. Если я читаю, бреюсь или лежу с женой в постели, а рядом вертится чужой ребенок — радость небольшая.

Интересно, буду ли я лет этак через десять жить в пригороде, играть в бридж и всю субботу и воскресенье не отрываясь смотреть по телевизору футбол? Ездить в город на работу? Меняться женами? Голосовать за очередного Никсона?

Поздно. Я скучаю по Монике.

Уэсли, чисто выбритый и аккуратно одетый — костюм ему привез с «Клотильды» Рудольф, — сидел и ждал ажана, которому надлежало доставить его в аэропорт. Этот костюм ему купил отец больше года назад, и теперь он был тесен в груди, а руки торчали из рукавов. Как Уэсли и ожидал, дядя Рудольф все уладил. Хотя и не лучшим образом, раз предстоит улететь из Франции. В Америке он никогда не был счастлив, а во Франции он был счастлив — по крайней мере до того дня, когда погиб отец.

В грасской тюрьме оказалось не так уж плохо. Полицейский, которого он ударил, служил в Канне, в Грасе не появлялся и к нему не приставал, а для караульных и juge construction, который его допрашивал, он даже стал своего рода знаменитостью благодаря обстоятельствам смерти отца, знанию французского языка и тому, что он побил англичанина, который у местной полиции пользовался репутацией драчуна. Кроме того, Уэсли держался вежливо и никого не задирал. Оказали немалое влияние и деньги, которые дядя время от времени совал караульным, и организованный им же звонок из американского консульства.

В дяде Рудольфе одно было хорошо: он ни разу даже не намекнул, что ждет от Уэсли благодарности. Уэсли с удовольствием проявил бы благодарность, если бы знал, как это сделать. «Придумаю что-нибудь потом», — решил он. А пока ему не о чем было говорить с дядей, которого, по-видимому, смущало, что Уэсли сидит за решеткой, словно это случилось по его, дядиной, вине.

Один из караульных сумел даже стащить из полицейских архивов фотографию Дановича. Теперь, если Уэсли встретит этого подонка, он его непременно узнает.

Об этом он никому не рассказывал. Он и прежде-то не отличался откровенностью — даже с отцом ему было нелегко говорить о себе, хотя отец про свою жизнь рассказал ему почти все, отвечал на все вопросы. А теперь Уэсли и вовсе замкнулся. Над ним нависла какая-то угроза, он это чувствовал, но не мог понять, что ему угрожает. Что бы там ни было, прежде всего нужно помалкивать. Он понял это много лет назад, когда мать определила его в проклятую военную школу.

С матерью тоже следует держать ухо востро. Она тут визжала и рыдала, кричала на него, а потом сюсюкала, обещала, что у него начнется другая жизнь, когда она вместе со своим очередным мужем увезет его в Индианаполис. На черта ему эта другая жизнь? Он спросил у дяди, обязан ли он ехать в Индианаполис, и Рудольф с грустным видом ответил: «Пока ты несовершеннолетний — да». Это имеет какое-то отношение к деньгам, но какое, он не понимал. Плевать. Поедет посмотрит, а если не понравится — удерет.

Ему сообщили, когда он должен улететь.