Богач, бедняк

— Угу. — Он, выпрямив свои длинные ноги, соскочил с кровати. Пижама расстегнута на груди. Худощавый, с длинным туловищем — все ребра можно пересчитать, с калифорнийским летним загаром — целые дни, проведенные на пляже, купание в пенистых волнах, веселая компания юношей и девушек на раскаленном песке, соленые от морской воды тела, звонкие гитары. Насколько ей известно, он все еще девственник. Но на эту тему они никогда не говорили.

— А ты готова? — спросил он.

— Чемоданы в сборе, — ответила она. — Осталось только их закрыть.

У Билли была почти патологическая боязнь куда-нибудь опоздать: в школу, на поезд, на самолет, на вечеринку. Поэтому Гретхен всегда старалась все подготовить для него не спеша, заранее.

— Что тебе приготовить на завтрак? — спросила она, намереваясь устроить ему праздничное угощение.

— Апельсиновый сок.

— И все?

— Лучше ничего не есть. Меня рвет в самолете.

— Не забудь захватить свой драмамин.

— Да, обязательно. — Сняв пижамную куртку, он пошел в ванную чистить зубы. После того как они переехали к Колину, Билли почему-то наотрез отказывался появляться перед ней в голом виде. У нее на сей счет появились две теории. Она знала, что Билли обожает Колина, но знала и другое: Билли стал меньше любить ее за то, что они некоторое время жили с Колином, не зарегистрировав брак. Да, суровые, болезненные условности детства.

Гретхен пошла будить Колина. Он что-то бормотал во сне, беспокойно ворочался в кровати.

— Ах, вся эта кровь! — вдруг отчетливо произнес он.

Что это с ним? Что он имеет в виду? Войну? Или свою картину? Ничего сразу не понять при общении с кинорежиссером.

Она разбудила его нежным поцелуем за ухом. Он лежал тихо, неподвижно, уставившись в потолок.

— Боже, да еще ночь! — воскликнул он.

Она поцеловала его еще раз.

— Ты что, какая ночь, давно уже утро.

Он взъерошил ей волосы. Как жаль, что она уже побывала в комнате Билли. Когда-нибудь, как-нибудь утречком, может, в один из государственных или религиозных праздников Колин наконец займется с ней любовью? Чем же это утро сегодня хуже? Да, неукротимые ритмы желания.

Он со стоном попытался подняться, но упал снова на спину. Протянул руку.

— Ну-ка, дай несчастному руку, — сказал он. — По доброте сердечной.

Гретхен, сжав его руку, дернула его на себя. Теперь он сидел на краю постели, потирая глаза тыльной стороной руки, щурясь от неприятного резкого дневного света.

— Послушай, — сказал он, отнимая руку от глаз. — Вчера на просмотре в предпоследней части картины что-то тебе не понравилось. Что именно? — с тревогой в голосе спросил он.

Ну вот, началось, даже не дождался завтрака, подумала она.

— Я ничего не говорила, — напомнила она ему.

— Тебе и не нужно ничего говорить. Достаточно того, как ты начинаешь дышать.

— Не заводись, ты и так — клубок нервов, — сказала она, стараясь уклониться от разговора. — Тем более сейчас, когда ты еще не выпил кофе.

— Давай, выкладывай…

— Ладно. Мне действительно что-то там не понравилось, только я никак не могла понять, что именно.

— Ну а теперь?

— Думаю, что понимаю.

— Так в чем же дело?

— Ну, это в эпизоде, когда он получает известие и считает, что по его вине…

— Да, ты права, — нетерпеливо сказал Колин. — Это одна из ключевых сцен в картине.

— Он у тебя ходит, ходит по дому, глядит на свое отражение то в одно зеркало, то в другое, то в зеркало в ванной комнате, то в зеркало во весь рост на стене кладовки, в потемневшее зеркало в гостиной, в увеличительное зеркальце для бритья, наконец, в дождевую лужу на крыльце…

— Сама идея довольно проста, — сказал с раздражением Колин. — Он изучает самого себя, не побоюсь банальности, он заглядывает себе в душу при разном освещении, с разных углов, чтобы понять… Ну и что здесь плохого, никак не пойму. Что тебе не нравится?

— Две вещи, — спокойно сказала она. Теперь Гретхен понимала, что эта проблема досаждала ей, досаждала подсознательно с того момента, как они вышли из студии: в кровати до наступления сна, на террасе, когда она смотрела вниз на подернутый смогом утренний город, читала газету в гостиной. — Две вещи. Прежде всего, темп. Все в твоей картине развивается стремительно, динамично, но только до этого момента. Такая у тебя творческая манера. И вдруг неожиданно ты резко замедляешь темп, словно хочешь сказать зрителю: вот наступил кульминационный момент. Это слишком очевидно.

— Да, это моя манера, — сказал он, покусывая губы. — Я всегда слишком очевиден.

— Если ты будешь сердиться, то слова от меня больше не дождешься.

— Я уже сердит, так что продолжай. Ты сказала, тебе не нравятся две вещи. Какая вторая?

— По-моему, у тебя перебор крупных планов, ты очень долго показываешь его крупным планом, для того, как тебе кажется, чтобы зритель сопереживал герою, видел, как он терзается, как его одолевают сомнения, как он смущен…

— Ну, по крайней мере, хоть это до тебя дошло, слава богу!

— Ну, мне продолжать или пойдем завтракать?

— Следующая женщина, на которой я женюсь, конечно, не будет такой умной, черт бы тебя подрал! Продолжай!