Богач и его актер

Хансу Якобсену иногда казалось, что Альбертина – это несостоявшаяся Сигрид. Тем более что Сигрид к тому времени уже умерла. Среди ночи, глядя на широкие и полные плечи Альбертины, на ее большую, разъехавшуюся в стороны грудь, Ханс думал, что Сигрид тоже могла бы стать женщиной в высшей степени замечательной. Не исключено, что у нее был голос или был талант к живописи, недаром она постоянно терлась с этими Дикки Диксонами и Джонни Джонсонами. Быть может, ее нужно было взять за руку и повести в какой-то творческий мир? «Но нет, – злобно думал Ханс, – эту девочку из простой негритянской семьи никто никуда не вел». Ханс не верил ни в Бога, ни в высшие силы, ни в судьбу, и он не мог бы сказать, что ее вело дарование. «Нет! – думал он. – Альбертина Райт просто взяла себя за шиворот и сама себя повела по дороге таланта, труда и успеха. А моя девочка, моя мерзавка и идиотка, моя бедная сестричка оказалась полным ничтожеством. Но неужели же только из-за того, что она родилась в богатой семье и ей все подносили на серебряном подносе? Глупости, – говорил сам себе Ханс. – Я тоже родился в богатой семье, к тому же был первенец, и все внимание родителей, вся забота были отданы мне. И вот он я, перед вами». – Он горделиво щелкал себя по носу в темноте, слегка косясь на спящую Альбертину. Но дальше его мысли принимали другое направление. «А может быть, Сигрид мне просто завидовала? Ведь и вправду в семье все было – мне, а она считалась всего-навсего девочкой на выданье. Наверное, от этого ей было обидно, горько. И все ее кошмарные приключения, вся идиотская тяга к свободе и прочим безобразиям – это желание утвердить себя как человека, как личность?.. Глупости, – спорил сам с собой Ханс, – никто ее никогда не унижал и ни в чем не ограничивал. Я сейчас нарисовал лживую картинку мещанской семейки, где есть любимый первенец и нелюбимая сестра. Это не так, потому что денег у нас было хоть на десять детей, и у Сигрид было все. Вон сколько учителей к ней ездило. Ага! – кричал он шепотом. – Мама! Вдруг во всем виновато идиотское воспитание, которое давала ей мама? Эти дурацкие запреты. Мама и гувернантка. Гувернантка рассказала Сигрид какую-то чепуху насчет того, что брат и сестра становятся мужем и женой, а мама ограждала ее от общения со сверстниками, боясь, что она наберется всякого разврата. И вот вам результат… Нет, не подходит, – решал Ханс. – Я прочитал сотни книг о семейном воспитании. (Это была правда. Он действительно прочитал сотни книг по психологии и педагогике, силясь понять, что происходит с его сестрой.) Чего только не бывает в семьях. Альбертина рассказывала мне такие ужасы про свою семью, и ничего, вот она, лежит рядом со мной, сто пять килограммов вокального гения эпохи. Как сказать “гений” в женском роде? Смешно. Наверное, Сигрид просто была сумасшедшая. Просто – безумна. Просто – больна. Но почему именно она? Ну за что ей и мне такая ужасная судьба? Да ни за что. Это просто катастрофа. Когда кирпич на голову падает – это ни за что. Когда люди поплыли на “Титанике” и утонули – это тоже ни за что и нипочему. Тем ужаснее это все».

Так думал Ханс Якобсен, теряя нить размышлений и устало пристраиваясь под горячим боком Альбертины, вдыхая ее поразительный запах. От нее пахло свежим и сильным телом, омытым нежными шампунями и умащенным драгоценными кремами. Да только Хан-су казалось, что от нее пахнет так же, как от Сигрид. От немытой и пропотевшей Сигрид. Почему ему так кажется? И он засыпал с этим вопросом.

* * *

Тяжелый последний разговор Альбертины и Ханса.

Ночь, берег залива. Прощание. Что они скажут друг другу? Он очень стар, она уезжает. В следующий раз будет в Европе в лучшем случае через год. Доживет ли он до ее возвращения? Он в последнее время стал неважно себя чувствовать.

– Что с тобой? – спрашивает она. – Почему ты не позовешь врача?

– Ничего, – отзывается Ханс. – Мне не на что жаловаться.

– Тогда в чем же дело?

– В самом плохом, – отвечает Ханс. – Есть что-то хуже инфаркта, инсульта, диабета и даже рака. Примерно месяц назад я почувствовал, что постарел.

– Тебе всего семьдесят девять! – восклицает Альбертина.

– Ага, – иронизирует Ханс, – ну просто мальчик.

Она замолкает, замолкает и он, им хочется что-то сказать, но сказать нечего, как вдруг в этот самый момент в «Гранд-отеле» начинают открываться окна, и все гости, которые совсем недавно пили, пели и веселились, грустно смотрят на Ханса и Альбертину – и начинают петь.