Богач и его актер

– Еще одна пятерка! – захохотал Якобсен. – Правильно. Так вот, страх государственный или страх экзистенциальный – сущая чепуха по сравнению с мелкой бытовой трусостью. Она-то и мешает. Можно бояться Гитлера и бояться смерти, но при этом быть порядочным человеком, искренним, честным и живущим в ладу с самим собой. Но вот если ты каждую минуту боишься сказать самому себе правду о том, что продавщица в бакалее нравится тебе больше любимой жены, если боишься сказать своему партнеру, что он болван и недоучка, боишься признаться себе, что твой сын, несмотря на все твои усилия, вырос подонок и бездельник, а особенно если трусишь сказать это ему вслух, выгнать его из дома и лишить наследства, то твоя жизнь становится хуже, чем в концлагере. Однажды, дорогой господин фон Зандов, я говорил с одним аргентинцем. Бывший немец, по крови полунемец-полуеврей. Мясной магнат, небедный человек. Он в сорок третьем попал в концлагерь. Его едва не отравили газом и не сожгли в печке. Красная армия выручила практически в последний момент. Представляете себе, какого страху он натерпелся? Какой его сковывал ужас? Какое отчаяние охватывало каждую клеточку, каждый кровяной шарик его плоти? Но он сказал: «Концлагерь – это были лучшие годы моей жизни. Ужасающий страх смерти выбил из меня, вычистил все мелкие человеческие испуги. Я мог убить кого хотел. Мог куском стекла перерезать подлецу горло, мог сказать правду, какую хочу и кому хочу. И кроме того, мы надеялись на возмездие и на свободу. И была свобода, и было возмездие». А потом, говорил этот мясник, мясник в хорошем смысле этого слова, господин фон Зандов, в смысле скотопромышленник…

Дирк кивал, хотя у него уже слегка кружилась голова от потока Хансовых мыслей и воспоминаний.

– …потом наступила глупая повседневность, вся сотканная из страха. Бедный уцелевший узник лагеря смерти… Не надо бояться – мой совет. Но это трудно. Если не сможете, я не обижусь, да и какое мне дело. Ваша жизнь, вам отвечать. Но, кажется, мы с вами говорили о любви. Я любил этих людей и люблю сейчас. Надеюсь, и они меня любят, раз сюда приехали. Я же никого не неволил и, упаси господь, никому ничего не обещал. Было бы смешно, если бы Якобсен посулил Маунтвернеру гонорар за съемки.

– А Либкину? – вдруг спросил Дирк. – Скрипачу Либкину и тому русскому режиссеру вы заплатили?

– Вы будете смеяться, но нет, – отвечал Якобсен. – Даже этот шикарный номер Либкин снял за свои деньги. У него очень много денег, не знаю точно, откуда. А у русского режиссера еще больше. Боюсь, там не все чисто, у меня есть весьма серьезные подозрения по поводу режиссера. Говорю вам совершенно откровенно, не боясь, что вы проболтаетесь. Вы же мое второе я, считайте, что я говорю это самому себе. Все, что вы сейчас слышите, господин фон Зандов, – это всего лишь мой внутренний диалог. Беседа с самим собою.

– Но позвольте! – проговорил Дирк, отступив на полшага и недовольно и даже несколько надменно поглядев на Якобсена, точнее говоря, изобразив надменный немецкий взгляд.

Ведь он же был «фон Зандов», в конце-то концов. Пускай невеликий, пускай из мелких померанских юнкеров, но все-таки дворянин.

– Обиделся! – засмеялся Якобсен.

– Да нет, при чем тут обида, но, однако, это уже как-то слишком, это уже какая-то получается ликвидация моей личности. Получается, что меня для вас как будто вообще нет.

– Прошу прощения, если мои слова вас задели, – развел руками Якобсен. – Хотя в каком-то смысле вас действительно нет.

– Но позвольте! – снова возмутился Дирк.

– Позволяю, – сказал Якобсен. – Позволяю вам считать, что меня тоже нет. Глядите. Вы – это мое второе я. Моя более или менее удачная копия. Посмотрим, что там получится на экране. Но я, – и он для убедительности постучал себя пальцем по груди, – но я, Ханс Якобсен, всего лишь ваш прототип. Больше скажу, всего лишь материал для вашей прекрасной роли. Меня для вас тоже как будто бы нет. Довольны?

Дирк вздохнул:

– Как вы все прекрасно умеете объяснить. Не прицепишься.

– Но продолжаем о любви, мы все время сбиваемся с этой темы, – сказал Якобсен. – Нам что-то мешает. Но что именно? Если бы с нами была моя покойная матушка, царствие ей небесное, она бы наверняка нам объяснила. Вы помните, она была большая специалистка по сочинениям доктора Фрейда, хотя положила всю свою домашнюю жизнь на борьбу с ним. Из чего и вышла печальная судьба моей сестрицы. Но об этом потом. Матушка, однако, давно скончалась, и нам придется самим разбираться.

– С чем? – не понял Дирк и даже помотал головой.

– С любовью, разумеется. Вот, глядите. – И он опять движением подбородка указал за окно. – Вам нравится эта женщина?

На аллее стояла, беседуя с кем-то из гостей, та самая королева парфюмерии и косметики, пожилая красавица, которая позавчера затащила Дирка в свой номер, объяснив ему предварительно, что никакого лекарства от морщин в природе не бывает, что бы там ни твердила реклама.