Богачи

Тиффани не виделась с Хантом почти неделю. Все это время она работала с утра до ночи, стараясь не думать о мучительной мигрени и разлуке с любимым. Тиффани избегала друзей, даже с Морган виделась редко. Вечерами она еле доползала до постели, обессиленная до такой степени, что не могла ни есть, ни читать перед сном. Причем боль в душе причиняла ей не меньше, а, пожалуй, больше страданий, чем последствия сотрясения мозга.

Хант вернулся к жене. Тиффани очень хорошо помнила их последнюю встречу, когда Хант пришел к ней, отменив важные переговоры на студии. Она вновь и вновь прокручивала в мыслях их разговор, хотя испытывала от этого невероятные муки.

— Я должен помочь Джони встать на ноги, — сказал Хант безо всякого предисловия. Он был мрачен, на лбу у него залегла глубокая складка — след тяжелых раздумий. — Я делаю это только ради детей.

Тиффани не проронила ни слова в ответ. Хант подошел к ней и тихо взял за руку.

— Я говорил тебе, что она напилась и устроила скандал в отеле в Лос-Анджелесе после моего отъезда?

Тиффани кивнула, пораженная тем, что Хант явно считает себя виновником ее дебоша.

— Доктор, который осматривал ее, говорит, что она погибнет в течение года, если немедленно не перестанет пить. Я поместил ее в клинику. Она в ужасном состоянии, и я должен помочь ей выкарабкаться, понимаешь? Я даже мышь, попавшую в мышеловку, прикончить не могу, а тут живой человек.

— Она в лучшем положении, чем Закери, — тихо заметила Тиффани.

— Может быть, и так. Но он молод. Сколько ему? Семнадцать? Пойми, я не могу избавиться от ощущения, что в несчастье с Джони, есть и доля моей вины. Я всегда жил своей жизнью, работал, потом появилась ты. В конце концов я стал появляться дома только для того, чтобы повидать сыновей. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, конечно. Ты любишь сыновей и чувствуешь себя виноватым перед женой. Скажи, раз ей нужен уход и постоянная опека, ты намерен быть при ней всю оставшуюся жизнь?

— Вся оставшаяся жизнь — это неимоверно долгий срок. Если честно, я не знаю ответа на этот вопрос. Гус и Мэт еще очень малы. Знаю точно одно — сейчас я обязан поддержать ее. Если я уйду, она сломается и наверняка пропадет. И я могу предать сыновей. Они постоянно спрашивают, где мать, и почему она оставила их. Представляешь, что будет, если я тоже уйду? А вдруг она больна неизлечимо? Кто знает, будет ли она в состоянии растить детей, когда выйдет из больницы?

Тиффани молчала, и на ресницах у нее дрожали слезы. Конечно, Хант прав. Он не может бросить на произвол судьбы своих детей. Но почему же она должна терять любимого человека?

— Поверь мне, Тифф, я люблю тебя. Мне очень хочется, чтобы мы поженились, но неужели ты не видишь, что сейчас самый неподходящий момент для разрыва с Джони?

— Давай не будем обманывать себя, Хант. Для этого никогда не настанет подходящего момента, — сказала Тиффани, теребя браслет от часов. — Мы взрослые люди, и оба прекрасно понимаем: Джони сделает все, что в ее власти, чтобы не отпустить тебя. Она не остановится ни перед чем, в том числе будет шантажировать тебя детьми.

Хант отвернулся и закрыл лицо руками. Тиффани поднялась с софы и направилась к бару.

— Налить тебе что-нибудь? — спросила она.

— Нет, спасибо. Мне надо идти. Я обещал малышам вернуться пораньше и поиграть с ними. Я… — Его голос задрожал и оборвался.

Он взглянул на Тиффани и словно впервые увидел ее, такую прекрасную и грациозную, сильную и решительную, с глазами цвета бездонного океана.

— Тифф… — Хант поднялся и сделал шаг по направлению к ней, но она остановила его, выставив вперед руку.

— Все в порядке, Хант. Я действительно понимаю тебя и знаю, что ты не можешь поступить иначе. Именно поэтому ты так прекрасен, и я так тебя люблю.

Их глаза встретились, и в гостиной воцарилось молчание. Оно длилось несколько секунд. Потом Тиффани отвернулась к бару, понимая, что дольше не может выдержать его взгляда без того, чтобы не расплакаться. Когда она снова обернулась, Ханта в комнате уже не было.

Вслед за тем потянулась скучная вереница похожих друг на друга дней. Не было такой вещи, которая не напоминала бы Тиффани о Ханте. Наибольшее мучение доставляла ей музыка. В конце концов Тиффани убрала магнитофон и любимые кассеты в шкаф и поклялась никогда больше их не доставать. Она пыталась найти утешение в работе, в которую погрузилась с одержимостью фанатика. Костюмы для «Глитца» обещали произвести настоящую сенсацию в кругу ценителей и знатоков театрального искусства.

Вот только Глория с каждым днем становилась все мрачнее. Она не уставала готовить самые любимые блюда Тиффани, но хозяйка к еде почти не притрагивалась.

— Прости меня, Глория, — говорила Тиффани с извиняющейся улыбкой, возвращая тарелки с нетронутым обедом. — Этот проклятый ушиб начисто лишил меня аппетита.

— Ушиб! — ворчала Глория, гремя на кухне кастрюлями. — Дайте мне добраться до этого чертова киношника, и я всем покажу, что такое настоящий ушиб!