Богат и славен город Москва

* * *

Открыв глаза, Пантюшка увидел, что лежит на пристенной лавке в палате столь маленькой, что не вставая можно было дотянуться до противоположной стены.

«Монашья келья. Добежал, значит», – подумал Пантюшка. Но как ни напрягал он память, ему не удалось припомнить, каким образом он очутился в монастыре.

В келье было светло, не по ночному времени, хотя лампадка в углу едва теплилась. Свет проникал через оконце, прорубленное под потолком. Он был тусклый и красный.

«Почему свет красный?» Пантюшка выбрался из-под тулупа, которым его кто-то укрыл, и, держась за стену, добрался до скамьи, стоявшей под оконцем. Залезть на скамью оказалось делом нелёгким. Но он всё же залез. В узком проёме окна открылось небо, высветленное красным заревом. В Москве полыхал пожар.

Пантюшка спрыгнул на пол и чуть не упал. Ноги сами собой начали подгибаться.

– Что ты, зачем с лавки поднялся? – Высокого роста человек в чёрной рясе вбежал в келью. Он успел подхватить Пантюшку.

– Ложись. Лежать тебе надобно.

– В какой стороне горит? – Пантюшка обернул к чернецу скривившееся от боли лицо.

– На Гончарной занялось. Котельничью отстояли, а Гончарная выгорела.

Пантюшка рванулся.

– Тише, рана откроется. Вечером, как тебя принёс, долго кровь не мог остановить. Ты и чувств лишился оттого, что крови вытекло много. Я иду, вижу среди яблонь что-то белеет. А это ты лежишь, ноги раскинул, словно и в беспамятстве продолжаешь бежать куда-то.

– За Устинькой я бежал. Пусти. Дальше побегу, надо её искать.

– Куда? Помощь ты никому не окажешь, только сам пропадёшь. К утру тебе полегчает, тогда и иди. А сейчас, сделай милость, ложись.

С той поры, как погибла порубленная ордынцами мать, с Пантюшкой никто не говорил так ласково.

– Не обманешь? – спросил он, давая отвести себя к лавке. – Отпустишь к утру?

– Слово моё твёрдое.

ГЛАВА 12 В слободе и за кремлевской стеной

Ой, огонь, яро пламя,

Что ты с нами, огонь, делаешь?

Из русской песни

Остаток ночи Андрей и Пантюшка провели в разговорах. Андрей не говорил, Андрей слушал, но слушал он так, что Пантюшка рассказал ему всё: и как в Рязани жил с отцом-матерью, и как из Орды бежал, и как Устиньку встретил. Не утаил и того, что не приходилась Устинька ему сестрёнкой, а была неведомо откуда. Этого он не открыл ни хозяину-гончару, ни дьяку в Земском приказе.

Рассказывал Пантюшка до петухов. Едва первый заголосил, Пантюшка сорвался с лавки.

– Отпусти в слободу, как обещал.

– Дойдёшь, рана не ноет?

– Дойду. Совсем оздоровел.

– Через самое малое время и я на Москву отправлюсь.

– Невмоготу ждать. Пусти.

* * *

Очутившись за монастырской стеной, Пантюшка бросился вниз к огородам. Было рано. Заря едва занималась. Где-то звучал берестяной пастуший рожок. Пантюшка побежал напрямик, не разбирая тропинок, следя лишь за тем, чтобы не споткнуться и не упасть.

Сказав Андрею, что выздоровел, Пантюшка солгал. Рана ныла, в ушах стоял звон. Каждый шаг отзывался в затылке болью. Но тревога за Устиньку подгоняла его вперёд.

«Где Устинька? Вернулась ли в слободу?»

Да где же сама слобода?!

Кончились яблоневые сады, прошли огородные грядки. Позади и поле, где Пантюшка бился с Фаддеем и проиграл Медоедку. Вот холодный овраг. За ним поросший деревьями холм… Где ж слобода? Она должна быть сразу за холмом. Где избы, службы, колодезные журавли?

Пантюшка бежал по Гончарной и видел одни обгоревшие брёвна. Их раскидывали по Сторонам железными крючьями. На потревоженных брёвнах вспыхивали и гасли короткие синие огоньки.

Людей в слободе было больше обычного. Таганщики и котельщики помогали попавшим в беду гончарам расчищать дворы и ставить времянки.

Пожар, за Яузой дело не редкое. Чуть ли не в каждом хозяйстве имелись горн или обжигательная печь. Долго ли вылететь искре?

Не раз горели яузские слободы, не раз и отстраивались. «Лес – на холме, глина – в овраге, за руками и вовсе ходить не надо», – говорили яузцы. Вот и сейчас в каждом дворе копошился народ. Только в одном-единственном не было ни души: ни хозяина, ни хозяйки, ни помощников.

– Куда они подевались? – спросил вслух Пантюшка, озирая пустынный двор. Кроме груды потухших углей, он ничего не видел.

– Убегли твои хозяева, чтоб в ответе, значит, не быть, – отозвалась тётка Маланья, проходившая мимо.

– В каком ответе? – кинулся к ней Пантюшка. Маланья была известной на всю слободу торговкой жареной рыбой и первой разносчицей новостей.

– Пожар-то не из-за кого-нибудь, из-за сродника твоих хозяев начался.

– Из-за Фаддея?

– По-твоему – Фаддей, по-моему – бес переряженный. Сжёг слободу.

Пантюшка ничего не понимал.

– Подпалил, что ли? Не томи, тётушка Маланья, сказывай.

– Вот привязался, словно репей к боярской шубе. Чего тут сказывать? Судился этот Фаддей, чтоб его черти к себе унесли, с одним мальчонкой. Да не честно судился: закладку в кулак заложил. Народ как увидел, так и погнал его с поля. Фаддей – в слободу.

Тут тётка Маланья оборвала рассказ и вытаращила глаза на Пантюшку.