Богатство

Он открыл вторую страницу, нашел окончание статьи, и снова сложил газету. В конце колонки его внимание привлек короткий абзац: "Сотрудники "Скорой помощи" сообщили, что представитель семьи позвонил в больницу вчера вечером, после того, как у миллиардера-филантропа случился сердечный приступ на квартире его приятельницы, но к моменту приезда врачей мистер Баннермэн уже умер. "Мы прибыли на Западную 68-ю улицу через двенадцать минут после того, как был принят звонок", – заявил водитель. – "Это даже раньше обычного срока. Задержки не было. Он просто был мертв".

Пат закрыл глаза и подумал о бегстве. Процентов от трастового фонда было более чем достаточно, чтобы обеспечить год жизни за границей. Если поспешить, то через пару часов он будет на пути в Мексику или в Европу, и останется там, пока все не утрясется. Потом он подумал о Сеси, и понял, что не сделает этого. Он немного посидел на кухне, заставленной дорогими агрегатами, которыми он никогда не пользовался, пытаясь разобраться в чувствах. Что вызвала в нем смерть отца? Испытывал ли он скорбь? Он не был уверен. Он страдал после смерти матери – убежал от этой скорби в джунгли, и это скорее усилило его боль, чем помогло забыться. Но постепенно с годам в нем стало расти безразличие к любой смерти, словно смерть не имела более власти потрясти его. Почти все, кто были важны для его поколения, были мертвы – Дженис, Элвис, Отис Реддинг, Ленни Брюс, Джон Леннон, Джек и Бобби, Мартин Лютер Кинг. [1] Ни разу со времени последней стоянки Кастера[2] в Литтл Бигхорне не умерло так мног американцев, так мало этим доказав.

Он смотрел, как умирает Бобби Кеннеди сквозь видоискатель своего "никона", нажимал на спуск и менял кадры, в нем отключилось все, кроме фотографа – истинного профессионала – и он любил Бобби так сильно, как мог бы заставить себя полюбить любого политика, к ярости брата и отца, ненавидевшего клан Кеннеди.

Он прошел в спальню в поисках подходящей одежды – лучше это, думал он, чем нажать кнопку автоответчика и услышать знакомые голоса, объявляющие с разной степенью самодовольства и настойчивости, о семейной драме, и диктующие, в чем состоит его роль.

Есть ли у него приличная белая рубашка? – гадал он. Прошло столько лет с тех пор, как он ее надевал. Кажется, припомнил он, последняя была подарена девушке, которая любила спать в мужских рубашках. Надо будет прикупить пару белых рубашек на пути в Кайаву – он отказывался считать ее "домом", – и черный галстук. Затем, когда Пат сдувал пыль с простых черных ботинок того фасона, что одобрил бы отец – с прямым носком и пятью ушками, -до него внезапно дошло, что смутило его в заметке "Таймс". Мысль о том, что Артур Баннермэн имел "приятельницу" в Вест-Сайде была нелепа. Насколько знал Пат, его отец никогда не бывал западнее Пятой Авеню, за исключением редких обязательных официальных вечеров в Линкольн-Центре, который он спонсировал, как бесчисленные другие институты.

Пат никак не мог представить возможности, которая бы привела отца в Вест-Сайд, чтобы умереть в трех кварталах от собственной квартиры Пата. Женщина? Это, конечно, допустимо, но те женщины, с которыми общался Артур Баннермэн, жили на Саттон-Плейс или Пятой Авеню, а не в Вест-Сайде, в стандартном, как все вокруг доме из красного кирпича. И, как спросил себя Пат, "представитель семьи" догадался, что нужно позвонить в больницу?

Он стащил с себя спортивный костюм и перекрутил пленку автоответчика. Первые три послания были от Жизель, его практически бывшей подружки – как раз те, которые он собирался игнорировать. В двух первых его умоляли позвонить в ответ, в третьем, естественно, посылали к черту. Следующие сообщения были от Корди де Витта, требующие, чтобы он позвонил "немедленно", со все возрастающим раздражением, но именно последнее сообщение на пленке заставило Пата заторопиться. Голос без сомнения принадлежал брату Роберту, и произнес: "Загляни в чертовы газеты, если еще не читал, придурок, а потом чеши в Кайаву на двойной скорости, пока я не прислал за тобой морскую пехоту."

Пат принял душ, оделся и менее чем через час его серебристый "Порше 930 Турбо" уже маневрировал среди пробок на Вест-Сайд Хайвей.

Он был уже в Таконике, за чертой графства Датчесс, прежде чем вспомнил, что так и не купил белой рубашки.

* * *

– Прекрати ерзать, Кортленд.

Кортленд Кросс де Витт подавил вздох и выпустил цепочку золотых часов. Убрал руки за спину, чтоб их не было видно, и посмотрел в окно. Ему хотелось оказаться где-нибудь подальше.

Перед ним до реки Гудзон тянулись низкие покатые лесистые холмы – пять тысяч акров земли, принадлежавших Артуру Алдону Баннермэну – п о к о й н о м у Артуру Алдону Баннермэну, напомнил он себе.