Богатство кассира Спеванкевича

Кассир швырнул портфель в траву, схватил «дядюшку» за плечи и дернул что есть силы, но тот держался крепко и сдвинуть его не удалось. От сильнейшего удара кулаком в лоб, он даже не пискнул, зато у Спеванкевича заболела и стала неметь рука… Он пинал его, дергал в ярости, бил, наконец почувствовал, что «дядюшка» отцепляется от дерева… Сделал еще усилие и оторвал совсем. Поднял, дивясь собственной силе, и грохнул оземь, но противник не крикнул, не обмяк, он подпрыгнул, как мячик, и вновь оказался на ногах. Получив еще один удар в лицо, отклонился несгибающимся туловищем вбок, уперся плечом в землю и выпрямился, как ванька-встанька. Кассир с ужасом заметил, что под мышкой у «дядюшки» портфель, который тот каким-то образом успел уже подобрать. Спеванкевич вцепился в портфель, дернул и, не встретив сопротивления, полетел назад и чуть было не шлепнулся в воду. «Дядюшка» закачался мерно из стороны в сторону, словно в удивлении. Кассир вскочил и, высоко подняв противника, бросил с размаху в пруд. Послышался плеск, «дядюшка» мгновенно выпрямился и встал над водой, вновь покачиваясь с боку на бок. Спеванкевичу показалось, что его противник не человек, а резиновое надувное чудище. Он поднял портфель и обратился в бегство, обдавая себя черной грязью. В панике он летел как на крыльях, жуткое видение, казалось, преследовало его, но дорога становилась вязкой, и вскоре под ногами захлюпала вода. Кассир бежал из последних сил, проваливаясь по щиколотку… Вот ручеек, вот хлипкий мостик из подвижных мокрых дощечек… Он благополучно проскакивает его, тропка становится суше. Он бежит дальше, пока есть силы, однако ноги подкашиваются и, запыхавшись, он останавливается, сердце колотится бешено — до боли. Наконец он рискнул обернуться — никого. Он вздохнул с облегчением, не ведая, что все его беды только еще начались.

Незнакомое место навевало страх, впрочем, он боялся не нападения, опасался не за портфель, его пугало другое: он полностью перестал понимать, что совершается в нем самом. Все запуталось: стало так тоскливо, так тошно, что единственным выходом было немедленно проснуться. Но он отлично знал, что это отнюдь не сон. И это было самое страшное. Раз не сон, значит…

Он очутился перед забором старого заброшенного парка. Привалившись к ветхим прогнившим доскам, которые под его тяжестью накренились, Спеванкевич страдальческим взором уставился в чащу, откуда веяло унынием мрака и тяжелой подвальной сыростью. Он всматривался в эту зловещую глубину. Пусть уж оно свершится… Спеванкевич знал — это конец.