Богатыри не мы. Новеллы

– Попробуй сам, – проворчал я, наклоняясь к лижущей край обрыва волне, – оно мне надо? У меня нет титанового корпуса, и задачи сдохнуть на Зете не было…

Мокрая туша коснулась ладони. Заметно резануло острой кромкой, возникло ощущение огромного плавника. Я, глупо улыбаясь, напряженно вытянув шею и вглядываясь в темноту, ступил босой ногой на воду. Мягкий толчок с глубины холодной гладкой поверхности заставил перенести вес тела вперед и невольно согнуть ноги в коленях. Но ступни вдавились в мягкое и скользкое, пальцы ног судорожно поджались.

Я понял, что по-прежнему глупо улыбаюсь. И лечу. Лечу. Над водой. Существо под ногами еще касалось брюхом волн, брызги поднимались выше меня. Впереди виделось светящееся море и темный силуэт бога, сидевшего на чудовище с крыльями, размах которых поражал и заставлял забыть о страхе. Охан раскинул все свои четыре руки и кричал. Голос трубный переходил в оглушительный смех. А я слушал свой какой-то скулящий восторг, екающее, порой ощутимо в пятках, сердце и продолжал, согнувшись, удерживаться на спине животного. Потом уселся, как Охан, на широкую спину позади спинного плавника, попытался обхватить его руками и засмеялся – обхватить не получилось.

А чудовище вдруг нырнуло острым носом в волну и исчезло. Нет, оно было подо мной и продолжало двигаться вслед за Оханом. Я теперь торчал вместе с плавником из воды как гвоздь, захлебывался и не видел ничего. Задыхался и отплевывался. А зверь опять поднялся медленно на поверхность. Я отдышался. Понял, что рядом движется около десятка животных. Они выпрыгивали и долго летели. Крылья перепончатые, огромные распахивались по бокам веретенообразных туш. Хвосты раскрывались трехметровым веером. В серебристом воздухе они находились достаточно долго. Взмахи огромных крыльев были плавны и медлительны. А то они замирали, и тогда рыбы-птицы парили в этой светящейся темноте.

Вскоре вся стая поднялась в небо. Охан перестал орать, наконец, и лишь виделся темной глыбой на спине своего ети.

Два больших опахала-крыла морского зверя монотонно опускались и поднимались. Туша дышала ровно. Бока ходили как мехи непостижимой кузницы, выковавшей это совершенное, живущее в воде и на воздухе, животное. Я пытался думать об амфибиях, даже вспомнил о пакицетах. Но соленый ветер, эти молочные сумерки ночной Зеты, когда воздух кишит мельчайшими существами, заставляли забыть обо всем.

И я про все забыл. Смотрел, как ети ныряли в волны, вырывались на поверхность, держа больших вертлявых рыб мощными челюстями, проглатывали на ходу, опять летели, кувыркаясь с наслаждением в воздушных потоках.

Мой ети шумно вздыхал, снижался несколько раз и, разинув глотку, будто ковшом, ловил что-то.

Шум от брызг, от мягких взмахов крыльев, глушил звуки, и, казалось, что я один во всем мире. Где-то впереди, конечно, есть безумный старый Охан. Где-то в темноте спят поселения Зеты, мерцает далекая Земля. Но сейчас мне казалось, что я совсем один…

Потом мы долго сидели у костра, совсем по-земному. Я жарил рыбу и толстых улиток прямо в их раковинах, вытянутых и длинных, шумно высасывал сладковатое мясо. Охан молчал и вздыхал. А я знал, что ему жаль улиток и рыб. Он так устроен. Бог, штопающий свое сердце. И мне повезло, что против меня он не в силах поднять меч. Потому что каждый раз, когда сердце его давало трещину, он разил злодея своими мечами или насылал на его поля саранчу, или забирал у него коня, или творил всякие разные мелкие пакости, выпуская птицу из загона в поле, а то и рвал сети, расставленные на рыб.

– И что мальчишка? – спросил я. – Ты нашел и наказал убийц?

– Нет, – ответил бог. – Ведь он своровал.

Я так и застыл с улиткой в руках. Это что-то новое.

– И тебе его нисколько не жаль?

– В моей заповеди сказано, что…

– Голодный нищий мальчишка! О чем тут можно еще рассуждать! А как же твое сердце?!

– Разорвалось. Но если каждый начнет воровать…

– Да ты совсем спятил тут, на Зете! И кто тебе позволил думать? Если сердце разорвалось, ты должен покарать того, из-за кого оно разорвалось! А потом шить и проливать слезы на виду у всех! – Прокричавшись, я почувствовал удовлетворение и добавил уже тише: – Эта их легенда… она прекрасна. Вот почему ты, старый дурак, сегодня шил здесь, в своих пустошах. Ты кончился как бог. В тебе нет главного – доброты.

– Да, – равнодушно ответил Охан и встал, нависая в темноте пятиметровой махиной надо мной, нижние две руки его висели плетьми вдоль мощного торса, третья указывала на север. – Когда у них началась война, и степняки пришли к пахарям, и пожгли все деревни, я носился в своей колеснице над их землями, насылал полчища местной фиолетовой саранчи и травил их скот на ядовитых водопоях. А потом пахари пришли отомстить и вырезали множество стойбищ под корень. Тогда я разрушил их запруды и затопил поля. А потом не стало никого. И лишь распухшие от голода люди-тени умирали вдоль дорог. Кого я должен был наказать за это? Себя. И я перестал зашивать себе сердце.

Вот откуда эта его странная слабость.