Богатыри не мы. Новеллы

Его точно ударило молнией в мозг. Красные пятна заплясали перед глазами. Голова наполнилась нарастающим гулом, в ушах зазвенело, кровь прилила к лицу, пульс подскочил до ста пятидесяти ударов в минуту. Раздувающий ноздри конь, бьющий по земле копытом, с которого отлетает подкова. Сокол, с которого снимают клобучок, резко кричит, срывается с вытянутой руки и уносится ввысь. Свирепый лай собак, почуявших запах крови, собак, на шеях которых сверкают золотые медальоны с оскаленными черепами…

– Вспомнили? – услышал он голос Сельмы – тихий, с трудом пробивающийся сквозь обрывки скомканной реальности. – Или еще не до конца? Думаю, они покажут вам. У вас ведь есть телевизор? Выдерните шнур из розетки.

Бьорн сделал, как она сказала, двигаясь, точно во сне. И как только погас красный индикатор сети в нижнем углу экрана, телевизор ожил. Сначала на нем был только белый шум, и Бьорн просто смотрел, ожидая, что произойдет дальше. Но потом он понял, что вихрь трескучих помех на экране – это на самом деле снег. Белая вьюга, забивающаяся в глаза и нос; рот у Бьорна был прикрыт колючим шарфом и хоть как-то защищен от пронизывающего мороза. Он шел по дороге от своего дома к стоянке такси, мел снег, настоящая метель – редкость в преддверии Дня Всех Святых. Бьорн шел по дороге, пряча лицо от снега, и как раз переходил дорогу на перекрестке, когда услышал в небе странный гул, поднял голову и увидел их…

Дикий Гон.

Они несутся через темное, лишенное звезд и луны небо, словно небесные светила смяты и раздроблены копытами их коней. С ними лошади и псы, фавны и минотавры, черти и ведьмы, скелеты и тени. Они хохочут, рыдают, воют, воспевают псалмы, они стреляют из аркебуз и метают копья, их сотни, и ни у кого из них нет лица. Впрочем, у некоторых все же есть. В одном из них Бьорн узнал себя. Он был охотником, скачущим на огромном вороном жеребце, подкованном лишь тремя подковами, и сокол с расправленными крыльями сидел на его руке у локтя – без клобучка. В другой руке Бьорн держал воздетый кинжал, но ножен не было. За спиной его висел арбалет. А рядом с копытами коня неслась собака – черный пес без ошейника.

Бьорн смотрел на свое лицо, мертвое оскаленное лицо с белыми пустыми глазами. Он не сомневался, что это он и есть, больше того – что он есть там прямо сейчас, скачет в небе с Дикой Охотой, как вечная и неотъемлемая ее часть.

А потом он увидел еще одно лицо. Рука об руку с Бьорном-охотником неслась всадница, которую он сразу узнал. Больше не было неброского макияжа и строгой прически, длинные темные волосы реяли на ветру. Ее глаза тоже светились белым. Она тоже была неотъемлемой частью Дикого Гона.

Экран погас.

Бьорн долго стоял, глядя в потемневшее стекло. Потом услышал голос Сельмы, доносящийся из динамиков ноутбука:

– Бьорн, вы еще там?

Он теперь знал, что ему не нужен микрофон, чтобы она услышала его слова. Поэтому ответил, не оборачиваясь.

– Да. Спасибо, что показали мне. Я и правда… как будто забыл.

– Знаю. Я тоже время от времени забываю. Но вы не одни, вам есть кому напомнить. А потом кому-нибудь напомните вы.

– Вы тоже встретили его три года назад? Дикий Гон, в ночь Хеллоуина, во время метели?

– Да. И тоже, как вы, шла по перекрестку. Вы ведь знаете легенду? Кто встретит ночью Дикий Гон, тот падает замертво, но кто в этот миг стоял на перекрестке, того Гон забирает к себе. Вы полицейский, Бьорн, и вам лучше всего подошла роль охотника. А я… – он услышал тихий, стеклянный смех, напомнивший ему ее прозрачные белые глаза – там, в вихре толпы, где она сейчас неслась бок о бок с ним. – Я, как вы выразились, мозгоправ. Из мозгоправов получаются неплохие загонщики.

– Вы имели какое-то отношение к убийствам, происходившим в Фюллинге в последние годы?

– Я знала всех убийц. И да, я знала об их намерениях, если вы на это намекаете. Я направляла их мысли и стремления в нужное русло. Дикий Гон охотится за темными душами, но чтобы охотник взял след, нужно навести его на дичь.

– Берта Фердельсон. Жертва последнего из них, она… Я знал ее. Она любила меня.

– Мне жаль, если это правда, – сказала Сельма, и в ее словах действительно прозвучало сострадание. «Неужели такие, как она, – подумал Бьорн, – такие, как мы – способны на сострадание? Разве в нас осталось что-то от настоящих людей? То, что мы ходим по миру, то, что наши тени еще существуют в этой реальности – разве это достаточное доказательство?»

Но он знал, какое доказательство действительно что-то значит.

То, что испытывает он сам.

– Я больше не хочу, – прошептал он.

– Вас никто не спрашивает, чего вы хотите. Вы – это Гон.

– Это я знаю, но я не хочу больше оставаться в Фюллинге. Пока я здесь, пока мы с вами здесь, Гон будет собирать здесь жатву. Гон охотится на темные души, и мы насыщаем Гон, но хватит, черт подери, хватит уже с этого города.

Он задохнулся, подумав о Клаусе, о его лице, когда он стоял над закрытым гробом Берты и когда бросил в ее могилу первый ком земли. И о самой Берте, как за несколько дней до этого она стонала и выгибалась в объятиях Бьорна, и ее светлые волосы щекотали ему шею.