Богатыристика Кости Жихарева

Но поет он, на гуслях себе умело подыгрывая, вовсе не потешную байку, а перечисляет и славит всех, собравшихся на пиру поименно – «от старого да всех до малого». Хвалебная песня барда в застолье – давняя традиция…

Нет, никакой это не скоморох, говорят восхищенные гости, это неведомый добрый молодец, ему не на печке сидеть, ему среди нас место…

И Добрыня выбирает это место – напротив Настасьи-невесты. И бросает ей в чару зелена вина свой перстень – тоже прием из сказки.

Тут начинается разоблачение. Сначала винится Настасья Никулична (бывшая крутая богатырша!), что не исполнила мужнин наказ, объясняя все женской глупостью и бесправием:

У нас волос долог, да ум кОроток,
Нас куда ведут, да мы туда идем,
Нас куда везут, да мы туда едем…

Вот скромница! А как же «овсяный блин»?

Отвечает Добрыня, не повышая голоса:

Не дивую разуму я женскому…
……………
А дивую я солнышку Владимиру
Со своей княгиней со Опраксией,
Что солнышко Владимир сватом был,
А княгиня-то Опраксия да была свахою,
Они у жива мужа жену да просватали.

Пристыженный князь «утопил ясны очи во сыру землю»…

И тут сказитель впервые называет Алешеньку «Левонтьевичем» – не мальчик уже! Пора отвечать не по-детски!

Алеша винится и кается. Бог простит, отвечает Добрыня,

Что посидел подле моей да любимОй семьи,
Подле молодой Настасьи Никуличны.
А в другой вине, братец, тебя не прощу.

Какая же вина страшней измены? Да та, что привез окаянный Алешка «весточку нерадостну» матери Добрыниной, которая все глаза по сыну проплакала.

Как пели много лет спустя, «жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда».

И расправа за эту вину жестока – не поединок между равными, а унизительная трепка ждет зарвавшегося щенка:

Как ухватит он Алешу за желтЫ кудри,
Да он выдернет Алешу да за дУбов стол,
Как он бросит Алешу о кирпичен мост,
Да повыдернет шалыгу подорожную,
Да он Учал шалыжищем охаживать,
Что в хлопанье-то оханья не слышно ведь.
Да только-то Алешенька и женат бывал,
Ну столько-то Алешенька с женой сыпал.
Всяк-то, братцы, на веку ведь женится,
Не всякому женитьба удавается,
А не дай Бог женитьбы той Алешиной.

Тут и убеждаются слушатели былины, что богатыри русские – не какие-то высшие существа, а обычные люди со всеми их страстями и пороками.

Для того и сложено, с тем и придумано…

А кабы затесалась среди свадебных гостей парочка рыцарей Круглого стола (а что? Не в отрыве от Европы жила тогда Русь), то произошел бы между ними примерно такой разговор:

– Трудно представить, сэр Персиваль, чтобы наш добрый король Артур вот так же возил фэйсом по тэйблу сэра Ланселота за его рыцарскую любовь к королеве Гиневре!

– Вы правы, прекрасный сэр. Практически импоссибл представить. Итс шокинг! Воистину загадочна русская душа!

Тревоженька… нет, тревогушка… атас!!!

Костя, много претерпевший от Поповича обид в кухонный период, мстительно вывел на пергаменте:

«Вразведку с Алешей ябы не пошол. Дисцеплинушка ево хроменькая а поступочки все неумильные».

И жирную точку поставил – умойся, демон ростовский! Теперь тебя или премии лишат, или чего похуже!

Да, не последний в войске человек – штабной писарь…

Но тут затрубили на дворе трубы троекратно: это не учебная тревога!

– Наконец-то! – сказал Костя и отложил фломастер. Колобок покатился за подопечным на плац.

Там богатыри и обслуга становились вокруг какого-то бородатого оборванца, который истошно кричал:

– Шла туга-беда неведомо куда, может, на Кавказ, да напоролась на нас! Затуманилась Русь – так, что и сказать не берусь!

Костя насторожился, разинул рот, но Самсон Колыбанович его опередил:

– Ты кто уже будешь, человече?

Отвечал оборванец:

– Известен всем землепашец Ефрем! Знает его всякий да кличет Куковякой! Не устаю пахать всю неделюшку-неделю, родимую матушку-земелюшку лелею, сею жито, чтобы жили сыто, треплю коноплю, вас, защитников, одеваю и кормлю – потому что очень уж трудиться люблю! Перед вами не позирую, а весь простой народ символизирую!

Костя снова хотел веское слово молвить, но на него цыкнули, а бородатый мерзавец продолжал вопить: