Богатырские хроники

Настала ростепель. Черные лужи, искрящиеся гребешки снега, капель до полуночи, ранняя заря.

Князь собирал войско. Из Киева доходили слухи, что Святополк бежал к степнякам просить подмоги: видно, плохи были его дела. Оставалось немного: навалиться и прикончить проклятую смуту. Я начинал думать, что этой весной мы вполне могли это сделать. Тогда с наших плеч падала тяжелая ноша; летом можно было поискать необременительных подвигов. Вполне возможно, что и вместе с Рогнедой: нигде так хорошо не учатся, как в странствиях, а если Богу угодно было снова пустить полениц гулять по Русской земле, то был, очевидно, в этом какой-то смысл, и этому нужно помогать.

Может быть, близился час, когда число богатырей умножится и зло переведется на Русской земле? Может быть, к этому и появилась первая поленица?

О Волхве ничего слышно не было. Я начинал уже думать, что Волхв плюнул на Святополка и решил искать себе другое орудие. Злокозненный и своевольный во зле Святополк пытался перехитрить самого Волхва, а Волхв этого не любил.

Князь назначил поход в начале Святой недели. Оставалось всего три дня. Уже и Новгород наполнился войском, и шум стоял днем и ночью: пускай погуляют воины перед походом, не всем из него вернуться, так будьте снисходительны, горожане…

Я рано лег и долго ворочался, потом уснул. И снова с досадой я увидел во сне Маринку. Она что-то кричала мне, да я не слышал. А, по правде, и не хотел слышать.

Проснулся я оттого, что кто-то плакал рядом. Я приподнялся; одновременно со мной завозились и Алеша с Ильей.

— Кто там? — подал голос Илья. — Это ты, дочка?

После молчания прошелестел голос Рогнеды:

— Я.

— Ты что?

Она долго молчала, потихоньку всхлипывая, потом зажгла свечу, села к столу, закрыла лицо руками:

— Князь… велел прийти к нему в спальню…

Алеша зашипел сквозь зубы.

Мое сердце бешено забилось. Илья загремел:

— Ах, собака! Проклятое семя Владимирове! Бес неугомонный! Сам его охолощу!

Алеша бешено вскочил:

— Нет, богатыри, воля ваша, а должна быть управа и на этого кочета колченогого!

Он молча стал собираться.

— Ты куда?

— К князю.

— Мы с тобой, — сказал я. Алеша только кивнул.

— Подождите, богатыри, — сказала Рогнеда тихо. — Придете вы к князю сейчас, а он скажет: напридумывала все девка, сама, поди, мечтает о княжеской постели, сама сплетни распускает. Давайте уж поднимусь я к нему, как велел, а там вы подойдете. Только не мешкайте, а то горе мое на вас будет…

— Не бойся, дочка, — сказал Илья, — не было еще случая, чтобы богатыри опаздывали.

— Пошла я… — сказала Рогнеда тоскливо. — Так вы сразу следом и идите.

Она выскользнула из комнаты.

— Пора, богатыри, — сказал Алеша нетерпеливо, одергивая меч.

Мы разом поднялись и вышли из комнаты. На лестничке мне привиделась Маринка — как будто тень ее стояла; я только с негодованием помотал головой, и видение исчезло.

Страж у княжеских дверей робко преградил нам дорогу: давно уж не входили мы ночью без спроса к князю Ярославу Владимировичу.

— Нельзя, богатыри… — пробормотал он растерянно.

Алеша отодвинул его рукой. Страж крикнул:

— Трево…

Но кончить не успел, потому что Алеша молча вонзил кинжал ему под горло.

Распахнув дверь, мы вскочили в комнату. Она была полна воинов. Мы услышали голос князя:

— Быстрее, пролита кровь!

И что-то невероятно тяжелое ударило по моей голове, и я потерял сознание.

Очнулся я от страшной боли. Она наплывала постепенно, она и вытащила меня из темноты, а потом стала невыносимой, я застонал и открыл глаза.

Надо мной стояла поленица; в руке ее было раскаленное железо. Глаза ее были бесстрастны. Я все понял и не удержался — закричал от ярости, так, как никогда еще не кричал.

— Где Никита? — спросила поленица мягко. — Это он показал дорогу на Смородинку?

— Так вот какой богатырь Свеборг тебя учил, — только и вымолвил я.

— Где палец? У кого палец? — снова почти ласково зашептала она.

Поленица опять наложила железо мне на грудь; корчи прошли по всему моему телу. Под запах паленой плоти я поплыл куда-то.

В сознание привела меня ледяная вода, пахнущая весной. Я не мог даже отряхнуть капли с лица: цепи спеленывали меня. Чьи-то руки — да что там, я уже знал, чьи — примотали меня к лавке так прочно, как паук связывает гусеницу. Я посмотрел на поленицу — и тут произошла странная вещь, чего раньше никогда не бывало: так велика была моя ярость на самого себя, что Сила сама собою, без моего участия, взвилась и ударила по поленице. Она вскрикнула, сжала голову руками, присела на пол, с каким-то воем поползла в сторону, потом, бросив все (железо загремело), в дверь… Я представлял, что она должна была испытывать, и слабо усмехнулся. Усмехаться — вот что оставалось мне.