Богатырские хроники

— Вставай, — топнул ногой поп, — за пороги пойдем!

Шатаясь, мальчишка поднялся. Он был черняв, ему едва исполнилось четырнадцать. Он утер кровь и поплелся впереди отца, все еще получая затрещины.

Я прилег подремать на берегу Днепра. Злы люди, думал я. Впрочем, кто знает, что было на уме у самого мальчишки; может, тоже зло.

Я тронулся в путь только вечером. Я в последний раз путешествовал по Русской земле и прощался с сумерками над великой рекой, с теплым ветром, который всегда словно покрывает твое лицо паутинкой. Наступила ночь, но я не останавливался. Усмехаясь, я слушал лес, опушкой которого ехал. Лес жил своей нехитрой жизнью. Леший затаился в глубине и не мешался ни во что; к тому же здесь, в соседстве с торговым путем, он ослаб от близости множества людей.

Вот заверещал заяц, попавший в когти к филину, вот хрустнула ветка под ногой сытого волка, вот злобно захрюкал вепрь, обнаруживший, что желудей за ночь нападало мало, вот змея, не найдя птичьего гнезда, набросилась на лягушек в затоне… А вот в лесу появился человек. Он был очень зол и шел близко к опушке, боясь сбиться с пути.

Забавы ради я спешился и устроился прямо у него на дороге. Он шел сторожко, но время от времени не выдерживал и начинал тихо бормотать себе под нос:

— Снова поймают — по Дону уйду… Отец называется… А с Дона — в Итиль… Коня украсть… Меч…

Поймают — все равно уйду…

И думать нечего: это был давешний мальчишка, который снова улизнул с челна — наверно, у другого порога.

Усмехаясь, я уже представил, как через мгновение он споткнется о меня и как перетрусит. Но мальчишка неожиданно замер.

— Человек… — пробормотал он и затих.

Человек! Как он мог почуять меня? Заинтересовавшись, я стал приманивать его к себе, и он слепо пошел под моей Силой, правда, то и дело недоверчиво останавливаясь. И наконец, споткнулся о мою ногу и полетел головой в кусты.

Он дрался ожесточенно и молча, хрустя от обиды зубами, но я в момент скрутил его.

— Ну, — сказал я ему, — снова сбежал, попович?

Мальчишка часто дышал, но не отвечал.

И вдруг я понял, как он почуял меня: у него была Сила! Сейчас он пытался сковать меня, но он сковывал так, как голодные ведуны сковывают зайца. Все равно я чрезвычайно удивился:

— Ах ты, волчонок, Святогора сковать хочешь?

— Святогора? — вздрогнул он. — Ох, да я ж тебя видел на реке…

Я отпустил его, и он шустро отпрыгнул в сторону.

— Мало, видно, тебя мяли сегодня. Ишь, как скачешь. Ну, и куда ты навострился и откуда Сила у тебя?

Мальчишка помолчал, а потом усмехнулся:

— Ведь ты меня отпустишь, Святогор, правда?

— Ты откуда знаешь?

— А ты без зла меня скрутил.

— Вот сейчас безо всякого зла к отцу и отведу.

— Нет, — смеялся мальчишка, — я знаю, не отведешь.

— Ну и куда ты от меня в сторону скачешь, такой умный?

— На всякий случай.

— А Силой тоже на всякий случай играешь?

Он помолчал, а потом жалобно заныл:

— На Восток я иду, Святогор, пусти меня, я никому не мешаю.

— А на Востоке что, в рабы метишь или гнилушкой в болотах светить?

— Нет, — засмеялся мальчишка, — я коня украду и меч, а потом стану по Востоку кружить. Хочу про все знать.

Я вдруг почувствовал, как безмерно я устал и как хочу быстрее оказаться в своем последнем доме у Карпатских гор, но вместо этого мне выходило совсем другое, чему нельзя было противиться, и я сказал, сдерживая тяжкий вздох:

— Вот что, Алеша Попович, ты только теперь мне не перечь ни в чем, а то и половины не узнаешь.

Мальчишка внимательно смотрел на меня, а потом быстро отвесил земной поклон. Затем, не говоря ни слова, он опустился на землю подле меня и замер.

Я спал до рассвета, а мальчишка от волнения вовсе не спал. Я сказал ему:

— Сейчас поедем к твоему отцу.

Он побледнел, но смолчал.

Действительно, поп сидел неподвижно у следующего порога и то ли ждал сына, то ли оплакивал. Остальные поплыли дальше: недолговечно людское участие.

— Эй, поп, — крикнул я, — прощайся с сыном!

Поп бросился к нам, схватился за стремя и заголосил:

— Слезай, слезай, пострел, на голову свою повез тебя в Царьград к святым местам, неслух ты, преступник и отцехулитель!

Алеша потупился и ничего не отвечал.

— Вот что, — сказал я попу, — я теперь ему и отец, и мать, и места святые. В церкви Алеше не служить, в монастыре не хорониться, в поле не сеять и не жать. На какую дорогу я его поставлю, такой и пойдет.

— Язычник ты, — прошипел поп, давясь ненавистью, — деревяшкам молишься, ведун, сынка моего в погань свою захомутавший, проклят будь, колода не верная, проклят!

— Я что, с него крест стаскиваю? — осведомился я. — В какой вере рос, в такой и жить будет.

— Отдай сына! — прорыдал поп.

— Все равно не убережешь. Ноги у него рысьи, глаза совиные, хватка волчья. Не жить ему с людьми. Прощай, поп. Другого сына наживешь. А что до креста, то обещаю — не отнимется он у него.

— Алеша! — прорыдал поп и припал к Алешиной ноге. Тот пугливо отстранился и покосился на меня: мол, зачем это? Не понимал еще волчонок, отчего плачут люди.

— Не кручинься, поп, — проговорил я. — Вспомнит он потом твои слезы и сам к тебе приедет. И за это ручаюсь. Прощай.