Богатырские хроники

Так доехал я до самых соловьиных мест. Была середина мая, и дни стояли длинные, что очень не нравилось моему коню, — я ехал, не давая ему отдыха, потому что слухи доходили до меня все тревожнее: Черниговская дорога пустела. За день пути до Свапуща я заткнул коню уши паклей, а когда оставалось полдня пути — заткнул и себе. Ничто не доносилось до меня извне, я спокойно покачивался в седле под жарким солнышком, вдыхая запахи разнотравья и думая о Соловье-Разбойнике.

Надо сказать, что за те три дня, что я ехал по Черниговской дороге, я не встретил ни души: даже разбойнички и те, как я слышал, разбежались.

Свапуще открывалось путнику внезапно. Так было и на этот раз. Ошеломленный, я остановил коня. Передо мной лежало свежее пепелище. Дым еще курился там, где стояли недавно избы. Я подъехал поближе, и картина страшного разбоя открылась мне. На земле лежали полуобугленные трупы. Ни собаки, ни кошки — никого. Я объехал всю вырубку, где стояла деревня. Все жертвы были мертвы, некому было помочь, и некого было спросить. Я освободил на мгновение уши — нет, ни стона, ни крика, ни шороха.

Пришпорив коня, я выехал на дорогу. Неподалеку от сгоревшей деревни, в ольшанике, оставил копье, щит и шлем, закутался в плащ, чтобы скрыть от глаз меч, сгорбился и пустил коня по Черниговской дороге.

Время тянулось мучительно долго, пока я не услышал свист. Не уверен, что не будь у меня пакли в ушах, я бы не пришпорил своего коня. Это был зловещий громовой свист, который, казалось, несся со всех сторон, был страшнее грома и пронизывал самое сердце. Конь подо мною дрожал. Я отпустил поводья и прижался к его шее. Конь понес в чащу. Краем глаза я видел, как вслед за нами с ветки на ветку стремительно передвигается большая черная тень…

Я закружил коня на месте, и тень бросилась вниз; мечом я отбил ее на землю и сам прыгнул вниз. Раздался крик.

Передо мной на траве корчился от боли молодой горбун с уродливым лицом. Я приставил к его горлу меч:

— Не шевелись, упырь!

На меня смотрели полные страха и боли синие глаза. Я с облегчением перевел дух. Этот Соловей не знался с нечистью.

— Вставай, ублюдок!

Постанывая и с опаской посматривая на меня, он поднялся.

Он скинул широкий черный плащ и остался в плохо сидящем на нем боярском платье. Это был юноша лет семнадцати; горбатый, примерно по плечо мне ростом; с очень уродливым лицом — длинной челюстью, вывернутыми губами и крохотным носиком; очень худой и гибкий, как куница: проворство сквозило в каждом его движении. Из левой руки сочилась кровь, он с опаской поглядывал на рану, поскуливал и морщился.

— Стой на месте. Вздумаешь убежать — прикончу.

Я разыскал в кустах своего коня, достал из сумы тряпицу, сушеной травы и перевязал ему рану; она, впрочем, была неглубока.

— Так это ты — Соловей-Разбойник?

Он что-то отвечал — я не расслышал. «Пакля», — вспомнил я и вытащил ее из ушей. Он с изумлением смотрел на меня.

— Повтори, что ты сказал.

— Так меня называют…

— А сам ты как себя называешь?

— Радко…

— Веди меня к матери.

У него задрожали губы.

— Откуда… ты знаешь, Добрыня?

— А откуда ты знаешь мое имя?

— Тебя знают все…

— Ну так вот, а ты, когда падал, закричал «мама». Даже сквозь паклю я расслышал это.

Он повалился мне в ноги:

— Не трогай ее…

— Не трону, кто бы она ни была… Вперед, упырь!

И он, всхлипывая, повел меня. По дороге он немного успокоился, и по тому, как он оглядывался на меня, я понял, что какой-то вопрос вертится у него на языке.

— Спрашивай.

— Откуда ты… знал, Добрыня?

— Что ты не паук и не чудовище? Это было просто. Никто никогда не видел человека, убитого Соловьем-Разбойником, — раз. Два: ты нападаешь только на маленькие обозы, а чаще всего — на одиноких путников. Три: ты нападаешь обычно здесь, значит — у тебя есть дом… Ты видел, что сделали со Свапущем?

— Это не я, Добрыня!

— Я знаю, что это не ты. Это сделали соседские крестьяне — они думали, что ты укрываешься в Свапуще. Так?

— Это — страх… Там лежат трупы…

— Да, там лежат трупы. И хотя не ты их убил, твоя вина здесь тоже есть. Ты навел людей на черные мысли. Это тебе зачтется.

— Где… зачтется?

— Везде. И на земле, и на Небе.

Он умолк.

Мы вышли в низину, где журчал ручей. Радко юркнул в кусты и вывел меня на поляну; там темнела грубая изба. В дверях стояла женщина.

Увидев меня, она было завыла, но тут же зажала рот рукой.

— Я привел тебе твоего сына. Помни: я еще не завершил свой суд, а потому рассказывай все, как было.

Она закивала, заметалась по поляне, громким шепотом рассказывая мне их историю.

Радко родился горбатым и уродливым. Дети дразнили его, взрослые хотели убить — боялись, что вырастет в колдуна. Тогда его мать, Наина, унесла его в лес. Он рос совершенно один и людей видел только с обочины дороги, из кустов. Его дар открылся в детстве, как только он начал ходить. От свиста лесные твари теряли рассудок; их можно было ловить и есть. Когда Радко вырос, он все дни пропадал подле дороги, разглядывая обозы и путников. Зависть и злоба поднимались в нем. Однажды он принес домой тюк с одеждой. Наина заклинала его не ходить туда, но с Радко ничего нельзя было поделать.