Богатырские хроники

Мать моя звалась Ксенией от рождения: ее крестили еще до киевского крещения; насколько я знаю, первую в округе. Отец мой не был христианином; он рыбачил и погиб на озере, когда мне было года два; я его совершенно не помню, как будто бы его не существовало вообще. Я часто вижу его во сне; всякий раз это другой мужчина, и мои отношения с ним странны: я как бы отторгаю его. Может быть, все это было бы по-другому, не будь у меня Учителя… Но Учитель был, и он был больше, чем отец. Мать почти не рассказывала мне об отце; я знаю, что их брак был несчастлив, а о причинах этого могу лишь гадать; правда, с годами это занимает меня все больше. Подозреваю, что мать моя была слишком сильна для него. Сомневаюсь, что она не давала ему этого понять, — в молодости люди не слишком задумываются над такими вещами. К тому же — я уже говорил об этом — мать моя обладает Силой. Сила ее не слишком велика, это именно женская Сила, к тому же не получившая развития: мать училась мало, главным образом, как применять то, что узнала сама, да еще врачеванию травами и заговорам.

Я рос здоровым ребенком, крепче и сильнее своих; сверстников, и мои малые болезни легко поддавались ее магии; с детства я привык ей верить. Помню, когда ее дар открылся мне: не запрещавшая мне почти ничего, она запрещала водиться с сыном наших соседей, с которым я был дружен. Мать очень сердилась, но причины мне не открывала; когда мне было семь лет, он утонул в озере. Узнав об этом, мать вздохнула и сказала: «Бог тебя уберег». — «От чего, мама?» Она еще раз вздохнула и с сомнением посмотрела на меня: пойму ли. Потом решилась: «Видишь ли, у него на лице была написана скорая лихая смерть. Вместе с собой он мог забрать и тебя». — «А у меня, у меня что написано?!» Мать погрозила мне пальцем и на все мои вопросы не сказала ни слова. Только потом, через много лет, когда она все-таки решилась поворожить мне, сказала: «Я боялась ворожить тебе, да и сегодня бы этого не сделала, если бы не слабость. А на лице у тебя и так написано, что ты будешь много страдать и что жизнь у тебя будет необыкновенная — плохая или хорошая — Бог весть. А я боялась необыкновенной жизни, но понимала: судьбу не обманешь, а ворожить — тоже боялась. Но твоя жизнь стала необыкновенной слишком рано, вот к этому я не была готова…» Да, к этому моя мать, да и я сам не были готовы. Судьба налетела на меня как вихрь, подхватила и понесла… Но об этом я скажу позже.

Без сомнения, мой небольшой дар Силы перешел ко мне от матери. Открылся он нехорошо: мы плыли с матерью в лодке по озеру, и вдруг я заплакал, закричал: «Не хочу, не хочу сюда! Мне страшно!» Мать побелела, отгребла в сторону. Через много лет я узнал, что мы приближались к месту гибели моего отца… Мне было тогда семь лет.

Мать учила меня понимать травы; я плохо слушал ее. Травы казались мне женским делом; мать очень сердилась, но сделать ничего не могла: я был своенравен и упрям. Я отказался заниматься бабьим делом (как потом надо мною смеялся Учитель!) наотрез. Сила редко проявлялась во мне. Мать не поощряла меня, не учила даже простейшим заговорам: травы казались ей безопасными, а Сила внушала страх и в себе самой. Для меня Силы она не хотела. Она справедливо полагала, что Сила проявляет себя почти во всех детях, но, если ее не развивать, она затихает навеки, и человек так и не становится ее обладателем и одновременно рабом — обладателем и рабом, потому что Сила такова. Я и сам рад, что большой Силой не обладаю, — даже если ты получаешь Силу Его именем, это тяжелое бремя, и даже моя пригинает меня долу.

Что я беззаветно любил — это рассказы про подвиги. Странники никогда не переводились на Русской земле, и наш дом всегда был открыт для всех — даже для тех, кто при имени Христа плевался и поминал Перуна. В нашей деревне были старики, которые любили и умели рассказывать. Целые дни напролет я был готов слушать про князя Владимира, который крестил Русь, про походы Олега и Игоря на Царьград, истории из Писания — как я понимаю теперь, перевранные до неузнаваемости: в округе не было ни одной церкви. Мать относилась к этим рассказам очень настороженно: сама рассказывать она не умела, и, когда пробовала пересказывать мне Евангелие — так, как она его помнила, я только что не засыпал. Мать сердилась и ревниво следила за тем, как я слушал рассказы других. Когда пересказывали Писание, на лице ее проступала мучительная тревога — она была христианка и должна была пресекать вранье, но сама была нетверда в учении и оттого не могла понять, где правда, а где ложь, и очень сердилась.