Богдан Хмельницкий

— Эх, боярин, — выпил залпом гетман ковш меду, — не умаляю я вашей силы и не к тому веду речь, а только вот что возьми в резон: коли всю нашу силу да соединить с вашей, так что выйдет? Эге! Уж не сила, а целая силища, и что сможет тогда учинить царь великий?

— Это точно, — встряхнул головой увлекшийся Пушкин, и его глаза загорелись. — Верное твое слово, ясновельможный... Коли б да такая нам рать, так всех бы супостатов — под ноги царевы! Полсвета ему б подневолили...

— И Цареград вырвали бы у басурман для его царской пресветлости, — разжигал гостя гетман, подливая ему и себе в кубки мед. — Да что там и толковать!.. И пресветлый государь отклоняет от себя и наше, и свое счастье! Мне вот сколько раз предлагал хан ударить совместно на Москву, да и король польский не оставил думки сесть в Москве на престол Владислава {449}, — ведь ляхи-то его считают своим, и на ваше докончанье смотрят вот как, — поднял он пальцы, — только мы и удерживаем их тревогой, а то б... Да вот сейчас, после Зборовского мира, согласись я — так все силы ворвались бы в пределы вашего государства, но я сказал, что ни я, ни мой народ не поднимем руки на православного царя, помазанника господня, — и шабаш! Вот и опешили.

— Это ты, ясный гетмане, правильно, а ляхи вот кичливы да вероломны...

— Да, и Смоленск от вас отобрали, и княжество Северское да Черниговское, а вы все докончанья держитесь... Эй, говорю вам, — гетман уже под влиянием меду начинал раздражаться и становился откровеннее, — возьмитесь за разум; не сидите молча, сложа руки да уставивши долу брады, в вашей думе, — не такие времена пришли теперь; вам бы и пресветлого царя, нашего батька, как мы почитаем, следовало умолять, а то накличете такую беду, что и ему не отсидеться в Кремле с докончанием.

— Да это до поры, до времени, — смутился уже совсем Пушкин предсказаниями гетмана.

Все это тревожило и царскую думу, она и сама видела, что дальше нейтралитета нельзя было держать. Пушкин вследствие этого и послан был разведать про боевые силы Богдана, про его расположение и прицепиться к ляхам.

— Я тебе, ясновельможный гетмане, откровенно молвлю, — произнес он через мгновение, — что еду в Варшаву потягаться за обиды ихних писцов — за умаление пре-светлого титула его царского величества, самодержца и государя.

— Да, да, и титул уже умалять стали! Да чего от них и ждать, коли они печатают на пресветлого государя и на московитов вот какие презельно поносные книги...

Гетман достал из особого ларца присланные ему Верещакою книги и начал читать намеченные выдержки в переводе по-русски послу. Одна из них была панегирик королю Владиславу IV Вассенберга {450}: «Владиславус прямой и истинный царь московский, а не Михайло», или вот: «Москвитяне, которые только лишь голым именем христиан слывут, а делом и обычаем многим пуще и хуже варваров самих», — выбирал все более и более резкие места гетман.

Пушкин то краснел, то бледнел и не только побрякивал саблей, но даже скрежетал зубами.

LXXII

В уединенном покое пани гетмановой происходил следующий разговор еемосци с Выговским в то время, как гетман совещался с царским послом.

— Неужели, неужели он думает идти в подданство к царю! — кипятилась Елена. —Неужели обуяло его опять какое-то непонятное безумие! И когда же? Не в минуту опасности, не в минуту отчаяния, а в минуту своего торжества и величия! Что ж он думает там найти? Новую, пуще прежнего неволю? Так для чего же было затевать и повстанье? Здесь его булава прочней, а Москве она не до речи: у нас шляхетство вольно, а там и батожьем отдерут. Ой, пане, на бога! Отклони ты гетмана от глупости! В последнее время с ним делается что-то неладное: то пирует, то целые дни сидит за работой, то по ночам пропадает у каких-то гадалок. Я уже и тосковала, и тревожилась, и плакала от ревности, — покраснела она, — як бога кохам, а теперь как-то все притупилось.

— Тревожиться об этом, моя найяснейшая крулева, не следует, —говорил горячо и сладко Выговский. — На целом свете нет никого, — ни герцогини, ни королевы, ни царицы, — которая могла бы соперничать с красотой нашей божественной пани.

— О, пан уже слишком! — сконфузилась кокетливо гетманша.