Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

Он сдавил шенкелями коня, но благородное животное только поднялось на дыбы, а давить людей отказалось. «Эх, скорее бы, скорее, — стучало в висках у Богдана, — узнать все, разрешить это мучительное сомнение; но кривым улицам конца, кажется, нет! Да что это я, словно закоханный юнак, дрожу от жгучего нетерпения? — мелькало в голове Богдана. — Пристало ли мне, да и к чему? Ведь разве я ей, молоденькой, пышной панне, пара?.. Эх, ты пропасть! Ровно ведьма кочергой толкает в сердце, да пропади ты пропадом!»

И Богдан начал торопить коня, глазеть по сторонам, желая развлечься и перестать думать о чертовщине; закурил даже для острастки казацкую люльку. Но, несмотря на все усилия, чертовщина все лезла в голову и ведьма сладкими чарами, что пеленой, обвила его одурманенный мозг.

«А должно быть, хороша, ох хороша, как рассвет майского утра! И тогда еще, дитятком, была обворожительной и прекрасной, а что же теперь? И глядеть, верно, на нее страшно — молнией обожжет! Что это, в самом деле, раскис я, как пьяная баба? — дернул Богдан себя больно за ус. — Не хочу о пустяковине думать! Что-то вот запоет мне про наши справы пан канцлер? Оправдает ли слова Радзиевского? Или вот сам король... Его-то яснейшую мосць мне нужно увидеть... А очи-то у нее синие-синие, как в Черном море под прямым лучом солнца волна, а кудри... Фу-ты, навождение!» — даже плюнул Богдан и выругал себя энергической бранью.

Только к полудню добрался наш путник до замчища; поручив своего Белаша казаку, он поспешно миновал браму и вошел в двухэтажный палац налево, что стоял прямо против королевского дворца. Оссолинский, будучи сравнительно с другими крезами-сенаторами бедным, помещался не в собственном доме, а в казенном.

И у внешнего входа, и у внутренних дверей стояли там гайдуки, статные и рослые телохранители княжьей мосци, в своеобразных пышных нарядах, представлявших смесь французской моды (штиблеты и башмаки) со шведской (кафтан); комнатные казачки-джуры толпились во внутренних покоях.

Богдан остановился в какой-то круглой приемной, пока побежали доложить о нем княжьей мосци. Комната не имела обыкновенных окон, а освещалась только овальными отверстиями, помещенными в самой вершине купола; в простенках между пятью или шестью дверями стояли большие портреты. Богдан не обратил, впрочем, внимания на оригинальный покой, а почувствовал, что его вновь охватил непрошенный лихорадочный озноб...

«Здесь, под этою кровлей, быть может, за одной из дверей... а может, и нет ее? Кто знает?»

казачок в это время отворил дверь направо и повел Богдана узким, полутемным коридором до другой, распахнув которую, он почтительно остановился и пропустил пана сотника вперед. Богдан переступил через порог и очутился в обширном, роскошном кабинете; трое длинных, хотя и узких окон пропускали в него через многочисленные круглые, разноцветные стеклышки массу калейдоскопных световых пятен; они то мягко терялись на пушистом ковре, покрывавшем весь пол, то отражались радугами от блестящих, изразцовых стен, на которых изображены были целые картины исторических событий; у стен стояли громадные застекленные шкафы; посреди комнат возвышался с двумя пирамидами письменный стол.

Богдан только скользнул по всему тревожным, рассеянным взглядом... Из-за пирамид-этажерок, полных книг, поднялась к нему навстречу знакомая фигура магната и заставила Богдана сосредоточить на себе все его внимание.

— Здравствуй, с миром пришедший, — радостно приветствовал Богдана вельможа.

— Благодарю, много благодарю, ясный княже, — прошептал смущенно Богдан, низко склоняя голову и бережно дотрагиваясь до протянутой вельможной руки. — Будьте здравы к вящей божьей славе.

— Где уж нам, —улыбался похудевший и постаревший канцлер, — а вот я всегда рад видеть пана сотника в добром здоровье и бодрым. Теперь-то энергия панская нам и будет нужна: приспе убо час — advenit tempus{199}... Однако прошу, присядь, пане, — указал он на кресло с высокою прямою спинкой. — Ну, как же там, спокойно все, благополучно?

— Бог милосердный хранит, — ответил Богдан, — а ласка ясного князя защищает животы наши от напастей.

— Кабы-то моя была воля, разве ласка была бы такой мизерной? — опустил канцлер смиренно глаза. — Тут более орудуют Казановские.

— Мы не избалованы, княже, судьба у нас мачехой была; но от всех Казаков и от себя я приношу благодарность ясноосвецоному пану канцлеру и найяснейшему королю, — встал Богдан и торжественно поклонился, прижимая руки к груди, — глубочайшую благодарность за возвращенную нам хоругвь: эта святыня, это дорогое нам знамя, тронуло нас до слез и окрылило наши надежды.

— Оно ваше и по праву, и по славе, какой вы его покрыли, — произнес с чувством пан канцлер. — Так казаки, стало быть, довольны?

— Ожили и молятся за долголетие найяснейшего нашего батька и за упокой души святой нашей неньки.