Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

— Что это значит? — изумился притворно вернувшийся Морозенко.

— Ты знал, знал, — подняла голову Оксана и взглянула на него с укором счастливыми, еще влажными от радостных слез глазами, — недобрый, знал и не сказал.

— Ну, а теперь, не гаючи часу, так как батько с нами, — заговорил Олекса, беря Оксанину руку в свою, — признаемся мы ему, что покохали друг друга щыро и верно и что просим батька благословить нас.

Оксана вся вспыхнула и закрылась фартуком, а старый звонарь растрогался вконец.

— Истинно глаголю, — заговорил он, овладевая собою, — господь печется о едином от малых сих. Любитеся, дети, будьте счастливыми да не забывайте горемычного батька. Тебе, Оксано, Олекса измалу был за батька, ему и отдаю я тебя, он тебе будет и чоловиком, и другом, и батьком... Золотое у него сердце и честная душа, — говорил звонарь уже дрожащим голосом, чувствуя приближение позорной слабости. — Это тебе счастье от бога: верно, его вымолила там покойная твоя мать...

Сыч остановился. Оксана стояла, опустивши голову низко-низко... Олекса сжимал тихо ей руку...

— Ну, теперь поцелуйтесь же, дети мои, по христианскому закону, — произнес уже совершенно растроганным голосом Сыч.

Олекса горячо обнял смущенную дивчыну, а дьяк возложил на их головы руки и заключил торжественным тоном, утирая глаза:

— Будьте счастливы, дети мои, много, много лет!..

Между тем Золотаренко, оповещенный Морозенком отправился торопливо отыскивать Ганну. Ему уже давно чуялось что-то недоброе в доме, но последнее известие Морозенка взорвало его вконец. В своем горячем волнении он и не заметил приезда какого-то знатного казака, прибытие которого встретил радостными криками весь народ.

Пройдя весь дом, Золотаренко нашел Ганну в самой последней светлице. Она стояла, отвернувшись лицом к окну.

— Ганно! — окликнул ее ласково Золотаренко.

Ганна вздрогнула и обернулась к нему. На лице ее не видно было и следа слез; казалось, она похудела и постарела за эти несколько минут. На бледном, как полотно, лице ее глаза горели сухим, горячечным огнем.

— Ганно, — подошел к ней Золотаренко, — я знаю все... Я знаю больше, чем ты думаешь. Тебе дольше не годится оставаться здесь.

— Брате мой! — словно всхлипнула тихо Ганна, склонясь к нему головой на грудь, и в звуке ее голоса послышалась такая наболевшая горечь, что сердце у Золотаренка сжалось от обиды, от жалости к своей единой сестре.

— Замучили они тебя, — произнес он глухо, сквозь зубы, нахмурив сумрачно брови.

— Замучила себя я сама, — прошептала она, подымая на брата свои лучистые, бесконечно печальные очи.

Несколько минут они стояли молча, не говоря ни слова, но чувствуя, как горе одного покоряло в свою власть и другого... Наконец Золотаренко произнес угрюмо:

— Завтра же уедем отсюда, и нога моя здесь не будет.

— О нет, нет! — встрепенулась Ганна. — Боже храни тебя подумать что злое на дядька... Дядько здесь ни при чем!

— Может быть... может статься, — заговорил отрывисто, ворчливо Золотаренко, шагая по комнате, — только ты... и я... мы теперь лишние здесь... и оставаться нечего...

Снова наступило молчание, прерываемое только тяжелым дыханием Золотаренка; видно было, что ему стоило большого труда удерживать свое волнение.

— Брате мой, — заговорила, наконец, с трудом Ганна; Золотаренко остановился перед ней. — Я хочу просить тебя об одном... Я знаю, что тебе это будет тяжко, так тяжело, как и мне... Только я много думала об этом и решилась уже навсегда...

— Ганно! — произнес с тревогою Золотаренко, беря ее за руку. — Что ты задумала?

— Брате, — проговорила она тихим и молящим голосом, не поднимая головы, — отпусти меня в монастырь...

— Что ты, что ты? — произнес он, отступая, словно не в силах будучи понять ее слов.

— Друже мой, — продолжала Ганна, — я знаю, что тебе это тяжко, но иначе не можно, не можно...

Наступило тяжелое молчание.

— Ганно, — подошел к ней Золотаренко и заговорил глухим, рвущимся голосом, — я знаю, что ничего не говоришь ты на ветер и ничего не делаешь наобум, но подумала ли ты о том, что нет у меня ни матери, ни жены, ни детей, что всего роду у меня — одна ты, на всю жизнь одна ты — и утеха, и гордость...

— Родный мой, любимый, коханый, — склонилась к нему на плечо головой Ганна, — думала я обо всем... нас с тобой монастырь не разлучит... — добавила она, беря его ласково за руку.

— Э, что уж там говорить, — махнул безнадежно рукой Золотаренко, отворачиваясь в сторону, — монастырь — это смерть!

Ганна молчала и только тихо прижимала к своей груди его руку. Молчал и Золотаренко.

— А думала ли ты о том, — проговорил он наконец после долгой паузы, не поворачивая к ней лица, — что мне лишиться тебя — все равно что лишиться полжизни?

— Думала, думала, коханый мой, любимый мой!..

— И горе твое перемогает тебя?

— Брате, — почти простонала шепотом Ганна, — оно хуже смерти во сто крат...

— Иди! — произнес с усилием Золотаренко, не поворачивая головы.

Ганна прижала к губам его руку крепко-крепко, и на нее упала с ресниц тяжелая слеза...

Вдруг двери неожиданно распахнулись, и на пороге появился Богун. Последняя сцена не ускользнула от его внимания.