Богема

Она бросила даже «белый снег», который доставлял такое наслаждение. Первое время без порошка трудно, но она победит эту слабость. Соня почувствовала отвращение к наркозу. Оно началось с того дня, когда она первый раз оказалась в «Метрополе» у Лукомского. Ей пришла в голову мысль: с каким бы презрением он взглянул на нее, если бы знал. А может быть, заметил, но не захотел сказать? Она была так смешна в своем странном, неестественном возбуждении. С этого момента в ней произошел перелом. Соня вспомнила, как это случилось, и ей не верилось, что так быстро.

Поезд двинулся, задребезжали стекла. Деревянный перрон проплыл мимо, как игрушечный ящик на колесах. Грустная девушка так и стояла у фонаря, освещенная призрачным светом, бледная и фарфоровая. Глаза ее никого не искали. Она была одна.

Соня прижалась к деревянной спинке скамейки и закрыла глаза. Ей показалось, она несется в пространстве и за спиной хлопают железные крылья. Это стучали поминутно открывающиеся и закрывающиеся двери. Ей казалось, что она сидела с Лукомским и даже чувствовала прикосновение его руки.

Голос проводника вывел ее из забытья:

– Станция Тверь. Поезд стоит двадцать минут.

Соня открыла глаза. В вагоне – движение, шум, давка. Она берет маленький чемоданчик и выходит. Вокзал, холодный и огромный, кажется пустым. Вокруг снега, голубые сугробы, ночь. Скрипят полозьями сани по крепкому снегу. Лают собаки.

Тускло горят фонари. Длинный сутулый забор провожает ее унылым взглядом. А вот и палисадник. Скрипнула калитка. Пушистый Шарик, повизгивая, лижет руку. В окнах горит свет. Слышится родной голос:

– Кто это? Дочка?

Сонины губы тонут в теплых сморщенных щеках.

– Мама!

– Глупенькая, маленькая Соня. Наконец-то. Мы ждали тебя давно. В Москве, говорят, голод, ужас. Что там делать? Здесь лучше.

Четырнадцатилетний Володя вскакивает с кровати.

– Мама, мама, приехала Соня? Да?

– Володя, ты простудишься.

– Где твои вещи? Только один чемоданчик?

– Мам, я ненадолго.

– Ну, ну, об этом потом.

В столовой Володя, обернувшись одеялом, прыгает на одной ноге.

– Воль! В этом одеяле ты похож на блинчатый пирожок!

– Я уже спал. Вдруг сквозь сон слышу… скрип… визг Шарика. Я почувствовал, ты приехала…

Вера Ивановна накрывает на стол. Соня уплетает котлеты с картофельным пюре. Малиновое варенье смотрит на нее бесчисленными точками глаз сквозь толстое стекло банки. Володя тащит из кухни желтый пузатый самовар. Милый! Соня готова обнять, но он не допускает, фырчит, пыжится, поет… Над ним – веселые клубы пара. Соня приближает к нему лицо, смотрит в блестящие медные бока. До чего смешное отражение!

– Воль! Взгляни на себя! Какой ты глупыш.

– Соня, я начал собирать марки.

– Воль! Не приставай, – с напускной серьезностью останавливает Вера Ивановна. – Соня хочет спать.

– И да, и нет. Я хочу спать и не хочу.

– Ну совсем трехлетняя девочка. А давно ли ею была? Боже! Как бегут годы… Соня, я тебя уложу, уже поздно. Говорят, в Москве лошадей едят и… голубей… Правда?

– Ах, мам, не знаю, что там говорят, но лучше Москвы нет ни одного города в мире.

А дальше? Глаза Сони смыкаются… Вот что-то белое, прохладное, милые провинциальные простыни, пышные деревенские подушки. На окнах – занавески и герань. Она несокрушима. Кажется, зашелестит сейчас лепестками: смейтесь, издевайтесь надо мной, а те, что мной не брезгуют, счастливее тех, что меня презирают.

Соня засыпает. Ей снится громадный куст герани и над ней в виде шатра кисейная занавеска.

Проснулась она от солнечных лучей, ворвавшихся в комнату, точно вода, прорвавшая плотину. Володя размахивал альбомом с марками. Вера Ивановна раскладывала на крышке самовара бублики, чтобы они были горячими.

За чаем, намазывая маслом разрезанный бублик, Вера Ивановна спрашивает:

– А от Пети… никаких известий?

– Какие известия? Ведь он там.

В слове «там» столько горечи… Сердце Веры Ивановны сжимается. В глазах блестят слезы.

– Боже мой! Как ужасно! И кому это надо? Зачем он уехал? Остались же здесь Ветрин и два Вакулиных, все офицеры, а старший Вакулин – полковник Генерального штаба, и ничего, служат у них.

– Я думаю, – сказала Соня, – Петю влекло приключенчество…

Петр был старшим сыном Веры Ивановны. После Октябрьской революции бежал к белым. О нем не было никаких известий, и все очень тревожились.