Богема

Амфилов откровенно расхохотался, обнажая крепкие, желтые от никотина зубы. Лицо его стало другим. Борода, до сих пор не бросавшаяся в глаза, как бы увеличилась и заслонила собой все: глаза, лоб, щеки, стала дерзкой и самонадеянной, все остальные черты сжались и съежились.

– Обязательно – не позже, как! – передразнил он Мариенгофа. – Это замечательно сказано. Ах вы, дети, дети!

Анатолий закусил губу.

– Не сердитесь, голубчик, я говорю откровенно, – продолжал Амфилов. – Поэты – настоящие дети. Я вам предлагаю дело серьезное, большое, которое даст много денег и вам, и мне, а вы сразу: дяденька, дай на карамельку!

– Послушайте, – встал со своего места Мариенгоф.

– И слушать не хочу, – засмеялся Амфилов, кладя свою громадную лапу на плечо Анатолия, помимо своей воли опустившегося на диван. – Я говорю правду! Я старше вас. Я вас учу. Надо быть дельцом или деловым человеком. Никаких подачек вы от меня не получите. Хотите работать вместе и делить прибыль – вот моя рука, не хотите – других найду. У меня дело не плачет.

– Я вас не понимаю, – нашелся Мариенгоф, – я попросил вас, как будущего компаньона, выручить нас. Кафе переживает денежный кризис, а вы… ополчились, точно я хотел вас ограбить.

– Ну, бросим об этом! Как я сказал, так и будет. Для кафе ищите деньги в другом месте.

Анатолий колебался. Ему хотелось крикнуть Амфилову: «Вон!» Но картина книжной лавки его соблазняла и не позволяла решиться на разрыв. «А, черт с ним, – решил он про себя. – Все толстосумы одинаковы. Если находишь выгодным иметь с ними дело, терпи хамство. Деньги даром не даются».

– Я еду дальше, – поднялся Амфилов. – В понедельник здесь, в два часа дня.

– Вы уходите? – спросил я, подходя к нему.

– У нас, – шепнул я Мариенгофу, – новые неприятности. Закрыли кабинеты.

– Что?! – вскричал Анатолий.

– Крышка! Пришла бумажка из Адмотдела. Вампир рвет и мечет…

Мариенгоф, не отвечая на поклон уходящего Амфилова, упал на диван, точно сшибленный ловкой подножкой.

– Что же будет?

– Надо хлопотать, – ответил я, разжевывая пирожное.

– Не хрусти зубами, – рассвирепел Анатолий.

– При чем тут зубы? – обиделся я.

– В минуту, когда… когда черт знает что творится, ты жуешь пирожное.

– Ты взбесился… А что, я должен пост объявить?

– Этот кретин Амфилов прочел мне лекцию, – забыв о пирожном, произнес Мариенгоф.

– Какую лекцию?

– Идиотскую!

– В чем дело? Что ты злишься?

– Удивляюсь тебе, как ты можешь не злиться, когда все оборачивается против нас… Денег нет… кабинеты закрыты… Амфилов отказал в ссуде…

– Вот скряга!

– Я думал, он размякнет… так увлекся будущим книжной лавки, сулил миллионы…

– Все они одинаковы. Их щедрость не идет дальше угощенья в кавказских погребках, да и то только в тех, где они хозяева.

– Как?! Амфилов имеет погребок?

– Да еще какой!

– Животное, духанщик, хам!

– Надо позвать Ройзмана, – сказал я.

– Звони. Я иду домой и ложусь в постель. До вечера не вылезу. Может быть, немного отойду.

– Ну ладно, иди, успокойся, вечером я зайду с Ройзманом и Есениным.

Анатолий вышел в переднюю. Снова зеркало, гладкое, холодное, послушное, бездыханное, отразило бледное лицо Мариенгофа, усталые глаза, холеные руки и зеленый лягушачий камзол швейцара, согнувшегося перед ним в три погибели.

Дельцы

Цепкие пальцы Вампира судорожно гладили большую, красную, похожую на сплющенного краба печать, висевшую на дверях отдельного кабинета. Казалось, его ногти готовы впиться в бесчувственное тело сургуча и разодрать до крови. Сказочный царевич, возлюбленную которого заперли за семью замками, не чувствовал такого отчаяния, которое испытывал он, мысленно погружаясь во внутренность недоступного теперь кабинета. Пусть эта комната тесна и темна, а стены запачканы сальными пятнами и испещрены непристойностями, пусть портьеры, висящие над дверьми, на самом деле похожи на пыльные тряпки и диван – питомник для насекомых, зато она, как и десять находящихся рядом, давала ему верный доход в виде денег, дрянненьких, бумажных, но ведь их легко перекачать в валюту, а ею можно смыть любую грязь. Недаром как символ чистоты в каждом кабинете на стене висят великолепные, в золоченых рамах олеографии – розовые роскошные тела богинь, сошедших с парфюмерных коробок, улыбающихся глазами, отапливаемые сахарином и наглостью. Каштановые пышные волосы их ниспадают правильными волнами на нарисованный ковер, в который упираются их розовые ножки.

И вся эта прелесть – там, за красной печатью, похожей на омерзительного краба, вытащенного из сорного ящика.

Руки Вампира судорожно впивались в ненавистную печать, но мозги не бездействовали, они работали, и работали лихорадочно. И план наступления на краба созрел у него в голове. Он его сорвет, раздавит, растопчет ногами, и по хрустящим останкам будут шествовать, как войска победителей, легкие женские каблучки, сопровождаемые тяжелыми мужскими сапогами, а в его кармане, мягком и эластичном, как дыхание влюбленного, будут снова шуршать бумажки и звенеть золотые монеты.

Взяв Мариенгофа за пуговицу, он шепнул ему с видом заговорщика: