Богема

— Товарищ Троцкий, — продолжал Есенин, — мы имеем маленькое издательство, выпускаем журнал, ведем культурную работу, для издания альманахов и сборников нужны средства, мы открыли кафе.

— Кафе? — переспросил Троцкий, занятый, очевидно, своими мыслями.

— Да, кафе-клуб, где наши нуждающиеся товарищи-поэты получают бесплатные обеды.

— При клубе организованы библиотека, шахматный и марксистский кружки, — выпалил Ройзман.

Мариенгоф наступил ему на ногу и тихо прошептал: «Не лезь».

— И вот, — распевал Есенин, — этой большой культурной работе грозит разрушение.

— Я не совсем вас понимаю, — устало произнес Троцкий, — при чем тут я, и потом… нельзя ли короче… у меня тут дела… заседание.

— Товарищ Троцкий, — взмолился Есенин, — мы понимаем, вы человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то…

— Дело в том, — перебил его Ройзман, — наше кафе помещается в двух этажах, нижний этаж захлопнули.

— Захлопнули?

— Ну да, закрыли.

— Ничего не понимаю. Кто закрыл?

— Адмотдел Моссовета.

— Как это можно — один этаж закрыть, а другой не закрыть?

— Вот и мы не понимаем… Мы пришли к вам… у нас приготовлено письмо… товарищ Троцкий, подпишите его… тогда откроют.

Ройзман вытащил из кармана заранее заготовленную бумагу и выложил перед изумленным партийцем. Лев Давидович прочел вслух:

— «В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие правлению «Ассоциации поэтов, художников и музыкантов» в деле полного функционирования их клуба "Парнас"»… Что значит «полного функционирования»? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу…

— Но вас там так уважают, — сказал Ройзман.

— Товарищ Троцкий, выручите нас, — взмолился Есенин.

Мы с Мариенгофом сидели молча, не могли выдавить из себя ни слова…

— Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать таких бумаг. Самое большое, что я могу сделать, — это позвонить.

Он взял телефонную трубку. Есенин переглянулся с Ройзманом, неистово крутившим прядь волос у виска.

— Кабинет начальника Адмотдела… Да… Спасибо… Саша, ты? Говорит Троцкий… Здорово… Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты… из «Парнаса»… клуб-кафе… Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Овечками. Ха-ха… Ну, будь здоров!

— Все кончено, — шепнул Есенин Мариенгофу.

Троцкий молча смотрел на Есенина и Ройзмана.

Мы с Мариенгофом отвели глаза в сторону.

— Ну, — вздохнул Есенин, — мы пойдем.

— Не задерживаю, — буркнул Троцкий, и нельзя было разобрать, смеется он или сердится.

Есенин вышел первым. За ним, точно сконфуженные школьники, опустив глаза, шествовали Мариенгоф, я и Ройзман, который все крутил прядь волос у виска и думал, к кому бы еще пойти… Жаль, что Соня не в Москве. Спасти положение может только женщина.

— Удивительно, — сказал Есенин, когда все вышли на улицу, — кто бы мог подумать, что он забудет, как мы проводили время. Можно сказать, друг закадычный, вместе пили, кутили — и вдруг… такой пассаж…

— Я больше не пойду… только срамиться… Это Вампир выдумал… все эти паломничества, — сердился Мариенгоф.

— Знаете что, — воскликнул Ройзман, — надо дело вести по-другому. На кабинетах поставим крест, так и заявим Вампиру. Если он будет артачиться, вышвырнем его и найдем другого буфетчика.

— Правда, — согласился я, — очень уж он обнаглел…

Мы шли по широкому тротуару. Пахло мокрыми камнями, землей, талым снегом. Трескались льдинки. Солнце играло, как школьник, на окнах заколоченных магазинов, как бы заглядывая с любопытством в щели, желая узнать, что там творится, в темноте, где когда-то сверкали шелковые ленты, чулки, кожа, ткани и груды яств и мяса.

Те же лица…

Я разговаривал с Долидзе и помимо своей воли прислушивался к разговору двух юношей, стоявших за спиной.

— Читал твою статью. Чисто сделано. Молодцом!

— Я перешел на статейки. И легче, и выгоднее, чем со стихами возиться.

— Я тебе говорил, ты не верил. Но и статейки — пустячное занятие. Я теперь специализируюсь на сценариях, это, брат, дело.

— Для этого надо иметь знакомства.

— За этим дело не станет… Сколько тебе за статьи платят?

— Черт их знает, разметки не было. Я хапнул аванс, теперь отрабатываю.

— Вот остолоп, вот негр!

— Что ты ругаешься?

— Как же не ругаться? Учу тебя, учу, а ты все неуч. Кто же пишет после того, как аванс хапнул?.. Ты даром на них работаешь.

— Что ты мелешь? Как даром? Я же брал аванс…

— Чудак! Аванс не считается. Взял, и ладно. А статейку в другую газету тащи и… деньги на кон.

Мне захотелось обернуться и хлестнуть их плеткой по жирным, циничным, лоснящимся физиономиям.

Долидзе не отставал от этих молодых, подающих надежды журналистов, изливая потоки сладкого восточного красноречия.