Богема

У выхода из лифта Соня встретила молодую женщину с заплаканными глазами, теребившую в руках влажный носовой платочек. Увидев ее, та отвернулась. Соня вздрогнула от неожиданности. Плачущая женщина на фоне поблекшей роскоши гостиницы, переполненной торопливо проходящими фигурами военных, молодых и старых, седых и безусых, но одинаково деловых. Одно с другим не гармонировало. Смущенная, как бы выбитая из колеи, она подошла к двери номера, занимаемого Лукомским, и постучала. Дверь мягко открылась, и Соня увидела еще одну женщину, но не с заплаканными, а веселыми глазами.

— Вы к Петру Ильичу? — спросила она ласково и добродушно. — Он вас ждет. Раздевайтесь, пожалуйста. Дайте я помогу. Ваше пальто промокло. Погода ужасная. Вот вешалка. Повесим, чтобы быстрее высохло. Батарея у самой вешалки. — С этими словами она дотронулась до горячей трубы и тотчас отдернула руку. — Ну и топят сегодня. Балуют наших военных, — засмеялась она. — Они привыкли на фронте к холоду, и на месте администрации я бы так их не баловала.

— Даша! Что за пропаганду ты там разводишь! — послышался из соседней комнаты смеющийся голос Петра Ильича.

Волнение Сони достигло предельного накала, после которого наступает спокойствие. Когда при входе в комнату к ней кинулся мальчуган лет четырех и радостно захлопал в ладоши, крича: «Тетя пришла! Тетя пришла!», Соня, не узнавая собственного голоса, машинально произнесла:

— Какой славный карапуз!

Лукомский поднялся навстречу.

— Знакомьтесь — моя жена Даша. А это — Соня, — сказал он жене, — о ней я рассказывал…

— Много хорошего, — закончила за него Даша и крепко, по-мужски, пожала ей руку, заглянув в большие глаза, порывисто обняла и поцеловала.

— Вы, Соня, не только моего малыша покорили, но и суровую Дашу, — сказал Лукомский.

— Почему суровую? — засмеялась женщина.

— Потому что в политуправлении тебя все боятся.

— Не слушайте его, Соня. Впрочем, за этот год вы его видели больше, чем я: он не может обойтись без шуточек. Это хорошо, но давайте пить чай.

— Я уже пила, — проговорила Соня голосом, который опять показался ей чужим, и даже не столько чужим, сколько противным.

Она чувствовала себя, словно случилось что-то страшное, ошеломляющее, никем и никогда не предвиденное, но не с ней, а с кем-то другим. Вспомнилась женщина с заплаканными глазами: «Это случилось с ней, она плакала, а не я. Я пришла к Лукомскому по служебному делу и скоро уйду».

— Соня, присаживайтесь, расскажите, как и что. До сих пор не могу вспомнить без смеха вашего домоуправа. Ну и типчик!

Соня чувствовала: надо улыбнуться, иначе крах, — но не могла. Сделалось страшно, словно застряла в огромном болоте и нет людей, не стоит взывать о помощи, все равно никто не отзовется, остается — ждать гибели.

К ней подошел малыш и забавно протянул руки, прося посадить на тюлени. Соня почувствовала, будто болото внезапно высохло. Она подняла ребенка с такой женской радостью, словно мать, нашедшая потерянного сына. Эта сцена была так забавна, что Лукомский и Даша залились хохотом.

— Соня, милая, вы волшебница! — проговорила Даша. — Наш Сережка ни к кому не ласкается.

— А ты ревнуешь? — стараясь быть серьезным, спросил Петр Ильич.

— Ревную, ревную, — ответила Даша, смеясь, — но что я могу поделать, если Сережа так полюбил Соню. С любовью нельзя шутить.

— Да, да, с любовью нельзя шутить, — улыбнулась Соня, чувствуя, что снова входит в свой голос, и он не кажется ей чужим.

Будто искусные руки неизвестного мастера дотронулись до ее испорченного механизма, что-то подкрутили, и он ожил. Она без натяжек отвечала на вопросы, могла говорить сама, словно ничего не произошло. Казалось, все, что она испытала за это время, — наваждение, и это случилось с той незнакомкой, у которой были заплаканы глаза, а Соня все приняла на свой счет, а теперь опомнилась и осознала, что чужое горе произвело на нее такое сильное впечатление и она приняла его за собственное. В этом не было ничего удивительного, она знала по опыту, иногда чужая беда может так потрясти душу и доставить такую боль, при которой забываешь, где твое, а где чужое.

За столом разговор зашел о том, почему Даше не хочется работать в одной воинской части с мужем. Лукомский подтрунивал, что, должно быть, он ей надоел и она хочет от него отдохнуть. Даша, понимая, что это обычные шутки, начала объяснять Соне свои соображения.

— Фронт есть фронт. Нельзя впутывать в него семейную жизнь, во-первых, это смешно, а во-вторых, крайне неудобно.

— А в-третьих? — спросил Лукомский.

— В-третьих, — засмеялась Даша, — хочу, чтобы ты отдохнул от меня.

— Слышите, Соня, как она все переворачивает.

— А я без тебя скучаю, — раздался голос Сережи.

— Тогда поступим так: ты останешься со мной, а мама поедет одна.

— Тогда я буду скучать без мамы.

— Вот видите, — вмешалась в разговор Соня, — вам надо быть вместе.

— Не я, — воскликнул Лукомский, — а Даша не хочет работать не только в одной части, но даже на одном фронте.

— Неправда! — перебила Даша. — Фронт не имеет значения. Я говорю только о воинской части.