Богема

— Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для столь высокого гостя мы не можем не сделать исключения.

Новый взрыв хохота. Бедный Охотников не знал, куда деться. После некоторого колебания выбрал из двух зол, по его мнению, меньшее: остался на месте, ибо боялся, что если направится к выходу, хохот еще больше усилится.

Перед окончанием вечера ко мне подошел Вася Каменский. Как всегда, пронизанный солнечными лучами. Несмотря на деловитость, которая была ему свойственна, он казался скорее наивным, чем деловым. Самое интересное, что в нем не было и тени чего-то напускного, ни малейшего желания казаться не тем, какой он есть. Его глаза, черты лица, улыбка были простыми и благодушными, ими нельзя было не любоваться. Когда он разговаривал с первым встречным, не говоря уже о друзьях, он действительно не был ни деловым, ни деловитым. Когда же разговаривал с людьми, которым симпатизировал, думал только о том, как бы сказать что-либо остроумное, дабы все рассмеялись, или теплое, приятное, чтобы порадовать, благодаря чему сделался всеобщим любимцем.

— Ну как? — спросил он, улыбаясь.

Я ответил дружеской улыбкой и пожатием руки. Этого вполне достаточно, чтобы понять друг друга.

— А помнишь, — сказал вдруг Каменский, — день, когда мы познакомились? Это было в Петербурге, на вернисаже, я хорошо запомнил, что на нем мы впервые увидели картину Петрова-Водкина «Купание красного коня».

— Помню. Мне показалось тогда, что около меня упал кусочек золотого солнца.

— А еще стихотворение, которое ты написал об этом.

Каменский сжал мою руку и начал читать:

Кроваво-красный конь, к волнам морским стремящийся,
С истомным юношей на выпуклой спине,
Ты как немой огонь, вокруг костра крутящийся,
О многом знаешь ты, о многом шепчешь мне.

Зрачки расширились… Стою в святом волненьи
И слышу запах волн, поющих о весне,
И слышу шепот душ, измученных в гореньи,
И, юноша, твой плач на огненном коне.

Там, где лежит туман, где степь непроходимая
Зелено-ярких вод, поют о новом дне,
И нас туда влечет мольба неизгладимая,
И там мы будем жить, а здесь мы как во сне.

— Я, признаться, уже забыл об этом.

Каменский широко улыбнулся и после небольшой паузы добавил:

— Быстро проносятся дни. — Он выпустил мою руку.

В это время послышался голос Ройзмана:

— Ну, Рюрик, идем, что ли?

У выхода мы столкнулись с Соней, показавшейся какой-то новой, тихой и строгой. Она быстро вложила мне в руку записку, проговорив:

— Не удивляйся. Там все сказано.

Матвей ничего не заметил, попытался вступить с ней в разговор, но она быстро отошла в сторону.

— Что с нею творится? — спросил он. — Точно подменили человека.

— Все проходит, все меняется.

— Это общая фраза. Меня интересуют факты.

— Какие факты?

— Ну, например, на что она живет, кто у нее бывает?

— Ты ее любишь?

— Нет, и никогда не смог бы полюбить.

— Тогда не ломай голову. Скажи лучше — тебе понравился вечер?

— Балаган.

Я промолчал.

— Что, не согласен? — спросил Ройзман.

— Я просто устал.

— От меня? — нахмурился Матвей.

— Нет, вообще.

Мы молча шли по Тверской.

— Ну, вот твой переулок, — сказал он. — Ты здесь перейдешь улицу?

— Здесь.

— До свиданья. Ты сердишься на меня?

— С чего ты взял?

— Значит, мне показалось. Да, кстати, Рюрик, билеты у тебя?

— Какие билеты?

— Входные, в кафе.

— Кажется, здесь, если я их не выбросил.

Я нащупал в кармане пиджака билеты, передал их Ройзману и спросил:

— А для чего они тебе?

— Как для чего? Ведь это когда-нибудь будет уникальной редкостью.

Я улыбнулся. Мы расстались. Через несколько минут Матвей догнал меня.

— Рюрик, милый, слушай, что я скажу, — сказал он, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Исполни мою просьбу: повидай завтра Луначарского и попроси его выступить в нашем кафе. Хорошо?

И он снова пересек улицу.

Подойдя к тускло светившему фонарю, я прочел записку Сони: «Не удивляйся, что не увидишь меня нигде, и сам, пока я не дам знать, не приходи. Я должна многое обдумать в полном уединении. А сегодня пришла в Настасьинский, чтобы передать тебе эту записку. Пойми меня правильно. Соня».

«Музыкальная табакерка»

Николай Аристархович Охотников с испугом прислушивался к песне, доносившейся из полуоткрытой двери «Музыкальной табакерки»: «Бойтесь советов, бойтесь советов».