Боги и люди

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Я вызвал вас, Лунин, чтобы сообщить…

ЛУНИН. Я сразу понял!

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Хоть я не имею права рассказывать вам об этом… но моя убежденность в вашей непричастности… Короче, Лунин, ваше имя было упомянуто мятежниками… точнее, одним из самых отъявленных, и обвинение выдвинуто – из самых серьезнейших… Вас обвиняют в замысле цареубийства брата моего, Государя Александра. (Бормочет.) Я не люблю Александра, я не люблю Николая… (Лунину.) Я уверен, что обвинение ложно. Зная ваш характер… известную склонность к острословию… я могу предположить, что у вас сорвалось нечто с языка… Мало ли что мы говорим… Вот, например, когда брат мой Александр был императором… чего мы только с братом Николаем про него не говорили. Мне кажется… ни для кого не секрет, что между мною и братом… (Бормочет.) Я не люблю Александра, я не люблю Николая… Поэтому некоторые лица, зная, что вы близки ко мне, желают притянуть вас к делу… (Помолчав.) Вы, кажется, хотели поехать поохотиться.

ЛУНИН. Смею доложить, что я уже отохотился. И охоты охотиться более не имею.

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Тогда я скажу вам все до конца: приехал фельдъегерь из Петербурга с приказом о вашем аресте… Я не люблю вот эту вашу улыбку, Лунин.

ЛУНИН. У меня лишь одна просьба. Не арестовывать меня тотчас… А отпустить под честное слово до завтрашнего утра. Оружие я сдам немедля.

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Хорошо, Лунин. Но насчет оружия не спешите.

ЛУНИН. Он все еще надеялся, что я убегу, ведь слуге должно убегать от гнева Хозяина.

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Эх, Лунин, Лунин… Если вас не повесят – это будет чудо.

ОНА. Боже мой! Как я ждала! Как я ждала! Ну не могли же вы не умирать от любви, если я умирала.

ЛУНИН. Я получил твою записку в десять, вернувшись из дворца.

ОНА. Я не писала записку.

ЛУНИН. Значит, Господь ее написал. Там было одно слою: «Приходи».

ОНА (после паузы). Это написала я… ее мать… В тот вечер я узнала из дворца обо всем, что с вами случится… Завтра вы должны были исчезнуть из нашей жизни навсегда… Не дать ей повидаться с вами – она бы умерла. И я решилась, чтобы она познала первое счастье с вами… самое мучительное – и одновременно самое легкое счастье… когда за ночью – расставание. И нет будущего… В ту ночь я не ложилась спать. Я услышала: кто-то влез в окно замка… крался по зале… Бедная моя… милая моя… Это уже не ты – ждешь его! Это уже я, твоя мать. Жду! Это не я… это моя мать… Это не моя мать… это уже моя бабка… это ее бабка. Наша проклятая кровь! Какой-то рыцарь-трубадур любил прапрабабушку и славил ее десять лет в песнях… Потом его привезли к ней, умирающего от ран!.. Он был почти старик, он провонял, плоть его разлагалась… Но она, красавица, разделила с ним ложе – потому что в нашем роду платили любовью и за человеческое тоже! Пожалей ее, Боже!

ЛУНИН. Милая… милая…

ОНА. «Вы пришли… вы пришли… Я только одно прошу сказать: когда они вас увезут?»

ЛУНИН. Я знал, зачем ты спрашиваешь… Я не имел права отвечать, но я не мог… Я желал этого!

ОНА. «Я не смогу жить иначе! Ответьте: когда вас увезут?»

ЛУНИН. И я ответил – я, старая сволочь.

В тишине молитва священника.

ОНА. Лицо в подушках… и как сжала грудь своими детскими руками… И сведенный судорогой рот…

ЛУНИН. Утро… Мы прощались в галерее замка. Сквозь окно Висла, и сомкнуты уста твои.

ОНА. Я протянула руку…

Ее рука из темноты.

ЛУНИН. Нет, нет, еще рано!.. Когда войдут они, дотронься до моего лба, как тогда… И, как тогда, в последний раз я почувствую губы твои своими губами…

Удары часов, половина третьего.

Тридцать минут… жизнь прошла…