Боги и влюбленные

— Дорогой мой, не позволяй ничему удивляться, имея дело с Цезарем.

— Не могу поверить, что все это случилось из-за меня.

— Сперва я тоже не мог в это поверить, но только до момента нашей встречи.

— Но я всего лишь мальчик, — сказал я, опустив голову и едва не плача.

— Всего лишь мальчик? — пораженно воскликнул Калигула, хватая меня за руку. — Идем.

Хватка у него была железная, такая же уверенная и крепкая, как рука Поликарпа. Калигула притащил меня в свою комнату. Подобно большинству комнат на Капри, в ней висело и стояло множество зеркал, в которых отражалась находившаяся посредине позолоченная кровать. Калигула грубо толкнул меня к зеркалу и дернул за тунику.

— Снимай.

— Но…

— Снимай! — заорал он, рванув тунику на спине. — Живо!

Испугавшись, что еще может сделать этот импульсивный юноша, я подчинился, спустив разорванную одежду к лодыжкам и отбросив ее в сторону. Когда я взглянул на его отражение за моим, на лбу у меня выступил пот. Обнаженный, я дрожал, пока его глубокие сверкающие глаза блуждали по моему телу, словно руки.

— Разумеется, — тихо сказал он, рассматривая мое отражение, — то, что ты видишь в зеркале, бесконечно более ценно, чем жалкие людишки, встретившие из-за тебя свою смерть.

— Я вижу только мальчика.

— Только мальчика! Империи возникают и разрушаются! Боги спускаются с небес! Разжигаются войны! Выплачиваются состояния! За только мальчика. Может, мой дед и старый козел, но он отлично знает, чего стоит мальчик. Когда я смотрю на тебя, Ликиск, то легко понимаю, почему Тиберий пошел на все это. Ирония в том, что теперь, когда он считает, что ты у него есть, он тебя потерял. Признаешь ты или нет, но ты его ненавидишь. Услышав то, что я тебе рассказал, ты должен ненавидеть его сильнее, чем когда-либо прежде. И это, дорогой Ликиск, делает тебя моим, а не его.

— Ты объяснил мне причины ненавидеть Тиберия, но ненависть к нему не делает меня твоим.

— Верно. Моим тебя делает то, что рассказал Витурий перед смертью, однако я не из тех, кто совершает односторонние сделки.

— Ты говоришь о сделке?

— Я нуждаюсь в союзниках, а потому предлагаю тебе вот что: твоя жизнь и месть за всех, кого твоя красота невольно свела в подземный мир… в обмен на небольшую помощь в играх Калигулы.

— Чем я могу тебе помочь?

Калигула улыбнулся.

— У тебя есть глаза. У тебя есть уши. У тебя есть доступ к моему деду в самые неохраняемые, интимные моменты его существования. Это дает тебе возможность помочь Калигуле. Ты будешь рассказывать мне о том, что видишь и слышишь, и кто знает, однажды может наступить день, когда я дам тебе то, чем ты напоишь моего деда. Это будет сладкая месть, не правда ли?

— А что если вместо этого я заключу сделку с Цезарем? — сказал я, сам удивляясь своей прямоте. От такой мысли Калигула пришел в восторг.

— Можешь попытаться, Ликиск, но у меня есть другие глаза, другие уши и другие сделки. Я могу лишь обещать, что если ты замыслишь предательство, из тебя и Витурия получится отличный погребальный костер. А если тебе нужны еще более весомые причины, стоит учесть и возможный погребальный костер в далекой Палестине!

— Твои интриги бездонны.

Засмеявшись, он ответил:

— До их дна я действительно еще не добрался. Итак, что скажешь? Сделка? Ты свободен выбирать.

— Свободен, — вздохнул я.

— Да, Ликиск. Я знаю! Свобода — самое тяжелое слово.

— Я только начинаю это понимать. Мы заключим сделку.

Он шагнул вперед, глядя на отражение в зеркале, обнял меня и коснулся губами плеча.

— Всего лишь мальчик — но какой!

Когда мы закончили, я спросил:

— Когда мне начать выполнять свои обязанности по этой сделке?

Калигула хмыкнул:

— Твоя жажда крови Цезаря так велика? Всему свое время, Ликиск. Всему свое время.

XV

Прошло несколько дней, прежде чем я снова увидел Луция. Судьба Витурия напугала всех, однако у Луция и остальных теперь появилась новая причина меня бояться. К их ужасу и моему изумлению, я стал преемником Витурия, наследовавшего Нерею, в свою очередь получившему эту должность после безымянного юноши, которого он столкнул со скалы. Цезарь намеревался почтить меня, назначив главой своего борделя, но я не видел в этом чести, получив пост, на котором никто долго не задерживался. Меня утешало лишь то, что я больше не находился под охраной (за исключением преторианцев, охранявших всех — и даже Цезаря!).

О назначении на это двусмысленное место я узнал от человека, чье имя стояло вторым после имени Тиберия в списке наводящих страх — от префекта преторианской гвардии Элия Сеяна. Когда меня к нему привели, он сидел за столом, по-военному прямой, и без улыбки смотрел мне в лицо. Его кожа была бронзовой после военных кампаний под солнцем Средиземноморья, волосы — короткими и черными, слегка тронутыми сединой. Сеян вежливо объяснил мои обязанности, которые я знал и сам: проявлять изобретательность и услаждать похотливого Тиберия самыми непристойными развлечениями.

Закончив с этим, префект помолчал, барабаня пальцами по столу и внимательно глядя на меня. Наконец, он произнес:

— Ты недавно говорил с Калигулой?