Боги и влюбленные

И прокуратор посмотрел на меня. Если б это было уместно, он бы улыбнулся. У меня не было препятствий политического характера, и поэтому улыбнулся я. Взглянув на Иисуса, я ожидал, что он тоже улыбнется, но он оставался мрачным и слишком подавленным, чтобы как-то реагировать. (Конечно, перспектива римской порки вряд ли может кого-то обрадовать!)

Первосвященник Каиафа улыбнулся хитрой улыбкой политика. Шагнув вперед, он прошептал:

— Это будет непопулярным решением, Пилат. Я знаю толпу. Я знаю настроения в городе. Этот человек совершил серьезное преступление, а вы собираетесь отпустить его, всего лишь выпоров, хотя в вашей темнице сидит тот, кто является для них героем и кого вы собираетесь распять. Со всем моим уважением я должен сказать, что если вы отпустите Иисуса и повесите Варавву, вам не хватит войск, чтобы успокоить город.

— Это угроза, Каиафа?

— Господин, мы с вами умные люди. Мы знаем политику. Что для вас сейчас самое главное? Осмелюсь ответить — мир. Таково и мое желание. Раскрою вам карты. Если вы освободите Иисуса и повесите Варавву, может разразиться невероятное кровопролитие. Я бы предположил, что Тиберий будет этим раздражен и найдет того, кто лучше справится со своими обязанностями. Кто бы это ни был — например, Вителлий? — ему тоже может придти в голову избавиться от еврейского руководства. Господин, вы хотите рисковать своим — и моим — положением из-за обманщика, выдающего себя за того, кем он не является?

— Каиафа, вы хитрец! Народ не любит Варавву. Вы же это знаете.

— Возможно, я ошибаюсь. Если так, я подчинюсь вашему решению. Но давайте спросим у народа.

Пилат отошел, идя медленно, разглядывая свои войска и толпу, бросив взгляд и на меня, но отвернувшись прежде, чем я успел раскрыть рот, прежде, чем я смог бы сказать то, что он знал и без меня: Иисус невиновен. Посмотрев на толпу, Пилат поднял руку, приказывая всем замолчать.

— Для вас это священное время, и я предлагаю вам выбор, обещая его принять. Скажите, кого из двух пленников мне следует отпустить в качестве дружеского жеста? Убийцу, Варавву? Или пророка Иисуса из Назарета, которого называют Мессией?

Толпа ответила разом, словно хор в пьесе:

— Варавву!

Потрясенный, Пилат упал в кресло, прижав руку к груди.

— А что Иисус? — спросил он едва слышно.

Один из стоявших в переднем ряду (крепкий парень Каиафы) закричал:

— Распни его!

Другие по соседству (также люди Каиафы) подхватили:

— Распни его!

Приговор сорвался с губ толпы, словно накатившаяся на песок волна.

Пилат осел в кресле, опустив руки и изумленно качая головой.

— Да что он такого сделал? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Что насчет Вараввы? — спросил первосвященник, и его голос прокатился над Литостротоном. Махнув рукой, Пилат ответил:

— Его освободят.

— А Иисус?

— Я же сказал, что его высекут.

— И это все? — спросил первосвященник.

Пилат в гневе вскочил и повернулся к одному из охранников.

— Высеките его здесь и сейчас, чтобы все это видели.

С колотящимся сердцем я воскликнул:

— Только это, господин, только это!

Пилат ничего не ответил и снова сел в кресло, ожидая, пока из темниц поднимется ликтор. Я видел, как он работал с Дисмасом и Гестасом — жестокий человек, любящий свое ремесло. Через минуту он вышел на солнце. (Я подумал, видел ли он когда-нибудь свет, рожденный для того, чтобы искать удовольствий глубоко под землей). Он был сложен как бык, в форме, с хлыстом в одной руке и розгой в другой; его появления было достаточно, чтобы шумная, крикливая толпа замолчала. Он остановился и осмотрелся. Площадь не являлась местом наказания, но вдоль стены у Храма Соломона располагались свободно стоящие колонны, держащие крышу, и он указал солдатам, чтобы те привели пленника и приковали к одной из них.

Будь это я, я бы сдался только после яростной борьбы, но Иисус пошел без возражений; по обе стороны от него находились солдаты, нелепая красная мантия тащилась по земле, голова была низко опущена. Он ждал, пока солдаты грубо стянут с него плащ, испачканную накидку и набедренную повязку. Обернув его руки вокруг колонны, они прикрепили к запястьям ручные кандалы.

Я не видел лица Иисуса, плотно прижатого к рифленой колонне. После первого удара я закрыл глаза и зажал уши. (В сознании мигом возник Сэмий, его большие зеленые глаза, смотрящие на меня, когда Ювентий наносил по его спине удар за ударом). Я считал — тридцать девять ударов, число, установленное законом. Наконец, я открыл глаза, но смог лишь раз взглянуть на испещренную кровавыми полосами спину Иисуса. Он почти опустился на колени у забрызганной кровью колонны, а ликтор тем временем укладывал плеть и отдавал Пилату салют перед тем, как вернуться в свою нору глубоко под крепостью Антония.

Солдаты, привязывавшие Иисуса, освободили его и накинули на плечи мантию.

Пилат не смотрел на это, сознательно отвернувшись в сторону. Когда Иисус снова оказался напротив, Пилат взглянул на его покрытое потом лицо и пробормотал:

— Царь евреев, где твоя корона?

Это не было насмешкой. Он произнес эти слова печально, с сочувствием.